Геннадий Прашкевич - Секретный дьяк

– Так слышал.

– Где сейчас тот Шибанко?

– В сентябре двенадцатого новый камчатский прикащик Василий Колесов отрубил ему голову.

– А Харитон Березин?

– Говорят, Колесов и Харитона повесил.

– А этот… Как его? Пыха.

– И того, может, повесили.

– А шепелявый?

– Ну, шепелявый! Откуда знать? Шепелявый всегда был хитр! – Похабин странно глянул на Ивана: – Говорят, ушел в монастырь… Постригся, клобук получил, рясу… – Задумчиво почесал рыжую голову: – Через того шепелявого тебе неприятно будет на Камчатке, барин… Там еще живут старые люди, они его помнят…

– А я при чем?

– Похож сильно… Я раньше не говорил, но, увидев тебя, сразу подумал – ну, вылитый шепелявый!

– Разве я шепелявлю?

– Да нет… Я про образ… Шипеть ты не шипишь, а вот глаза светлые… Опять же, особенная дерзость… Кто, кроме шепелявого, мог броситься на хороших мужиков, когда они идут скопом?… И грамотен…

– Было у него имя?

– А как же? Крещен.

– Как звали?

– Иван.

– Козырь?… – негромко спросил Иван, наклонясь к Похабину.

– Ну, не совсем так… Но похоже…

– Ну!

– Да что говорить?… Козыревский… Все знают.

Иван даже застонал: «Ох, выживем, Похабин, повешу!»

А Похабин развел руками:

– Уж больно похож…

Под Якуцком, верстах в семи от города, выехал навстречу обозу суровый верховой монах, с сумою на груди и с ружьем за плечами. Из-под долгой рясы, поддернутой к седлу, выглядывала длинная сабелька. Зорко глянул, надвинув низко на глаза куколь:

– Кто такие?

Даже господин Чепесюк не смутил монаха. Ну, сидит на возке чугунный человек, будто идол. Молчит, лицо в шрамах. Что такого? Наверное, монах многих видел в жизни. Иван сам спросил:

– В духовном звании, а почему при оружии? Почему на дороге?

Что-то не понравилось ему в монахе. Встретить такого – плохая примета. И смотрит так, будто впрямь может не пустить в город.

– Шалят… – уклончиво ответил монах, и увидев, как рука Похабина легла на пищаль, успокоил: -Ты не бойся, человек божий, я плохого никому не делаю.

Иван усмехнулся:

– На что ружье монаху?

– У нас не смирно, – ответил монах так же уклончиво, переводя взгляд с господина Чепесюка на Ивана, а с Ивана на Похабина, а потом на гренадеров, идущих за повозками. Что-то прикинул про себя: – Бывает, что плохие люди нападают на проезжающих.

– А вот застрелишь кого, тебя расстригут.

– Это правда, – ответил монах. – Но лучше кого-нибудь застрелить, чем самому быть застреленным. – И, гикнув, лихо полетел на лошади в сторону виднеющихся вдали домиков.

Крестинин оглянулся на Похабина.

– Ишь, разросся Якуцк… – покачал головой Похабин. – Вон там ярманка. Так и называют – старое место… А там слобода торговых людей… А там, – указал он, – посад иноземного списка. Видишь, на стене стоит солдат с алебардой, и пушечка у его ног раскорячилась, как лягушка. Все как у людей. Немирные иноземцы на такой город не нападут, заробеют.

Крестинин прислушивался, как в полусне.

Не верил никак: да неужто добрался до Якуцка?

Ведь и городом не считал Якуцк, считал – это не город, а так себе, точка на маппе. А тут стена, срубленная забором в лапу, и проезжая башня, над воротами которой чернеют старые образа. Совсем жилой, совсем большой город!… А я не умер, стучало в мозгу. А я не умер, не потерялся, не пропал, не убит зверем или человеком, не заблудился в Сибири…

А ведь как шли!

Было, возчики убегали, не выдержав трудов.

Было, проваливались зимой под лед, зимовали на заброшенных станках, питались замороженными в круги кислыми щами, тонули всем обозом на неизвестных бродах. Так далеко зашли, что вернуться обратно в Россию, о таком и подумать страшно. Теперь уже Санкт-Петербурх и Москва казались издали не городами с живыми людьми, а так, точками на маппе, а Якуцк наоборот приблизился, несет от него дымом, навозом.

И река.

Большая, как море. Приснится такая, не поверишь.

А еще гнус. Вьется с жадностью. У лошадей, отмахиваясь, скоро совсем хвосты отвинтятся. Не веря, спросил:

– Есть ли кабак в Якуцке?

– Будет тебе кабак, барин, – весело ответил Похабин. – Все будет. Раз дошел до Якуцка, теперь, наверное, голову теперь не пропьешь. Завтра пойдем в кабак.

– Зачем завтра? – потребовал Иван. – Прямо сейчас.

– А постой? А обоз? А квартиры?

– Паламошный займется. Веди!

Похабин, подумав, кивнул:

– Ладно. Идем. Только помни, как говорили в дороге.

– Это о чем?

– Да о шепелявом.

С того и началось.

Город оказался не на самой реке, а примерно в версте, наверное, боялись разливов. Узкая улица тянулась, выставляя напоказ глухие заборы из тяжелых лиственничных бревен, за которыми, как в отдельных острожках, прятались в деревянных домах живые люди. На воротах крепкие запоры. Похабин обьяснил: а как не запираться? Бывает, что голытьба гуляет. В Якуцк ведь всякий бежит – кто от плети боярской, кто от каторжного клейма, кто от насильственного царского брадобрития. Указ ведь каков? Бородачам, сидящим под караулом, за неимением, чем заплатить пошлину, выбрить бороду – и отпустить. А всех ведь не перебреешь. Отсюда и осторожность.

Долго шли вдоль заборов.

Дома выходили на улицу, в основном, торцами, отсвечивали в мелких окошечках слюдяные пластины, некоторые окошечки вообще были закрыты ставнями. Похабин всех знал. Смело указывал, где кто живет.

– Вон там, – указывал, – живет стрелец Долгий, зовут Сенька. Раньше всегда ходил в оленьем колпаке и в нагольном полушубке. Никогда не снимал с себя тот колпак… А вон там, – смело указывал, – изба сына боярского Курбата Иванова. Он раньше любил носить вязаные шарфы… А вон, – опять указывал, – живет пеший казак Второв, очень пучеглазый. Раньше умел гнать тайком крепкую водку. Так ее в Якуцке и называли – пучеглазовка. Даже, наверное, не надо объяснять, почему… А дальше дом крепкого посадского человека Ярыгина. С ним, с Ярыгиным, служил на Камчатке.

– Ты? – быстро спросил Иван.

– Я.

– Покажешь Ярыгина. Поговорю с ним.

– Он уже стар, барин.

– С таким особенно надо говорить.

– А вон там, – никак не мог остановиться Похабин, – изба конного казака Волотьки Челышева. У него один глаз. Другой глаз выстрелили стрелой немирные коряки… А дальше, за Троицкую церкву, проживает, если живой, тюремный сторож Нехорошко… А в соседстве с ним голова якуцких конных казаков. Вот какие разные люди.

В распашном, потертом, помятом в дороге, но все же приталенном, все еще имеющем вид кафтане, правая пола заходила за левую, а по борту весело блестели посеребренные пуговки, Иван, ведомый Похабиным, поднялся на высокое деревянное крыльцо кабака. Сапоги от грязи пришлось очищать о специальный скребок. Оглядываясь на высокий забор, на котором сушилась сеть, сплетенная из конского волоса, Похабин объяснил: