Геннадий Прашкевич - Тайна подземного зверя

– На лодке!

И пожаловался:

– Мы, Степан, так никого и не встретили. Выходит, не судьба. А мне так и вообще теперь не судьба. Хотел уйти с Ерастовым на новую реку Погычу, а хожу по пустым местам.

– Ты горазд догонять. Может, еще догонишь Ерастова.

Спросил:

– Где Кафтанов?

Гришка замялся:

– Ушел.

– На плоту Лисая?

– На нем.

– С шумом?

– Ну, с шумом, не с шумом, но ушел. Теперь что говорить?

– А кто с ним?

– Ну, Косой ушел. Ну, Ларька. А с ними Ганька Питухин. Забрали всю носоручью кость Лисая, самого чуть не зарезали. Я Ганьке кричал: ты зря, Ганька, уходишь! Кричал: дождись, Ганька, кормщика Цандина, тогда пойдешь домой по закону. Кричал: мы еще Носорукого найдем! Но Ганька не слушал. Ушли. О них ничего не знаем. Может, потонули в бурной реке, а может, встретили коч кормщика.

– Почему же Лисай не ушел с ними?

– Он Федьку и Косого боится.

– Так ведь он и тебя боится.

Гришка ухмыльнулся:

– Да он совсем умом ослаб. Одно твердит: останусь в сендухе! Один, дескать. Нюнюма. Как гусь бернакельский.

– Так и твердит?

– Так.

– А еще что твердит?

– Да остальное так, – Гришка пожал плечами. – В основном, вирши.

Свет резкий.

Заслонясь рукой, смотрел в забытое, опрокинутое над землею небо.

Деревянную рассохшуюся лодку-ветку встряхивало на мелких кочках, иногда на камнях, но в общем быки влекли лодку терпимо.

Окликнул:

– Елфимка!

– Здесь я, – подошел сын попов.

– Лежит у меня, Елфимка, в ташке некая изустная память. Написана от лица гулящего человека Пашки Лоскута. Я Гришке сказал: вот тебе весточка от родного брата. Был, дескать, у тебя брат. Вот разделил некоторое богатство по разным монастырям. Ну, а Гришка решил по-своему. Сказал: отдай ту память Елфимке. Сын попов, дескать, строг по таким делам. Он сразу поймет, что куда определить.

– Я пойму, – строго кивнул Елфимка.

Потом догнал ветку сам Гришка Лоскут. Посматривая на Свешникова, долго шел рядом.

– Ты вот, Гришка, – пожалел Свешников, – искал, искал, и нашел брата. Чего теперь хмуришься?

Гришка вздохнул. О брате почему-то не сказал ни слова, зато напомнил:

– Ты с бабой Чудэ не попрощался, Степан. Оно, конечно, страшная баба, но вот ведь выходила тебя, не съела. Надо бы попрощаться.

– Обязательно попрощаюсь.

– Думаешь, придет?

– Обязательно.

Подумав, добавил:

– Баба Чудэ, Григорий, указала мне путь к тайному курулу. Знаю теперь, в каком месте сендухи стоит тайный богатейший курул. Вот не нашли носорукого, зато вернемся домой совсем не с пустыми руками.

Небо низкое.

Дождь медленный.

Все в бесконечности – дождь, туман.

Гришка сплюнул, узнав о проделках Лисая.

– Страшной бабе Чудэ можно верить, – сказал. – Дикующие простодушны. Они если и хотят обмануть, это у них никак не получается. Они как бы сами указывают на то, что хотят тебя обмануть. А баба Чудэ даже и этого не умеет. А Лисай… Ну, вернемся, – пообещал, – прихвачу помяса к голому дереву. Крепкой вервью, чтобы не перегрыз. Пусть его гнус сожрет.

Свешников покачал головой:

– Не трогай, Гришка, помяса. Убог, но человек же.

Старичок жил. Один жил.

По сендухе кочевал, уединенную урасу увидал.

Ураса снаружи чистенькая. Шкуры ровдужные аккуратные, вокруг порядок. Наверное, молодая в урасе живет, красивая, так подумал.

Спрятался в кустах, поджидая, когда молодая красивая выйдет из урасы. Долго никто не выходил, и старичок совсем решил, что в урасе, правда, женщина живет, молодая, красивая живет, потому одна выходить боится.

Пришел вечер.

Старичок надумал влезть на урасу и сверху, в дымовое отверстие посмотреть, как живет красивая, молодая.

Влез.

Посмотрел в отверстие.

Правда, молодая у огня сидит, красивая сидит, голову наклоня, шьет.

Захотелось старичку лицо молодой красивой увидеть, начал увеличивать дымовое отверстие, расправлять засохшие шкуры. Лицо у старичка грязное, он как родился – ни разу не умывался. И волосы на голове длинные, грязные, и с ресниц с потом стала падать жирная грязь. Старичок широко раскрывал глаза, чтобы получше рассмотреть молодую красивую, и жирная грязь с волос и с ресниц капала на нее.

Старичок вниз смотрит, а пот и грязь капают.

Испугалась молодая, красивая. Решила, наверное, что это чюлэниполут, чудовище злое влезло на урасу. Взяла жильные нитки, которыми шила, привязала к палочке. Стала держать палочку над огнем, чтобы нитки загорелись и плохим запахом отогнали бы неизвестное чудовище. От сильного жара жильные нитки закрутились колечками, почернели, вверх едкий дух пошел.

От едкого духа старичок чихнул.

Молодая красивая подняла лицо и старичок увидел, что у очага совсем не красивая сидит, и совсем не молодая сидит.

Увидел лицо старое, безобразное.

Испугался старичок, с урасы с криком спрыгнул:

«Жги, старая, нитки! Выкуривай, безобразная, чудовище!»

И бросился в халарчу бежать, сильно боялся, что старая безобразная его догонит.

Но старушка сама так испугалась, что с места сдвинуться не могла.

Жильные нитки сгорели, работа упала в очаг, тоже сгорела, а потом и огонь погас, наступила темнота.

Только тогда старушка очнулась, развела огонь и посмотрела вверх.

А никакого чудовища нет.

Тогда вышла из урасы.

Посмотрела кругом: пусто, пусто.

Только от уединенной урасы тянется по снегу узкий след.

Пошла по следу, поняла, что чудовище сильно испугалось плохого дыма от жильных ниток.

Вздохнув, в урасу вернулась. Огонь раздула, в кипятке вкусные шишки заварила. Чаю напилась, спать легла.

Что еще делать старой, безобразной?

За мяхкой рухлядью вора Сеньки Песка ехали -

Свешников, сын попов Елфимка, цыганистый Ерило, Гришка Лоскут.

Помяс, враз постаревший, распухший от обиды, все утро с криком падал Свешникову в ноги:

«Возьми!»

Даже Лоскут сплюнул:

«Да возьми ты его, Степан. Опасно оставлять с Микуней. Лисай избу подожжет из подлости, Микуня не выскочит».

Взяли.

Горизонт крыло низкой синевицей.

Бусил редкий дождь, сбивал последнего печального комара.

Внизу по-над Большой собачьей бродила живая еда – дикие олешки. Над крутыми берегами лежала сендуха – плоская, бесконечная, печальная, в нежном сиянье чахоточных желтых ондуш. Камни, как шубой, покрыты серыми мхами, кое-где синеет растение камнеломка – цветок без запаха.

Шли по берегу.

Собачья река бурно крутила водовороты, несла ободранные оследины, сметенные с берегов пни. Не торопясь и не оглядываясь, прошли место, где лежал по весне промерзлый труп носорукого. Будто приснился тот странный зверь.