Юрий Трусов - Каменное море

А горестно было потому, что молодой воин сейчас особенно остро напоминал ему собственную немощь.

А тот, поцеловав отца, передав ему и мачехе немудреные гостинцы, захлебываясь, принялся рассказывать, как после сражения на Березине его произвели в унтеры, как он сражался в Пруссии вместе с Сдаржинским, как сам командующий армией западной Барклай де Толли высоко оценил подвиги его эскадрона, [33]а самого Виктора Петровича наградил орденами – Анной с алмазами да Владимиром 4-й степени с бантом…

Рассказ Иванко был прерван внезапным появлением Сдаржинского, который пришел вместе с матерью. Мадам была несколько шокирована тем, что Виктор Петрович, как только приехал, сразу же спросил о здоровье унтера и попросил провести его к нему во флигелек. Войдя в горенку, где лежал Кондрат, Сдаржинский бросился к постели, обнял и поцеловал раненого, словно брата родного. Старую Сдаржинскую, воспитанную в строгих правилах дворянской кастовости, покоробило, что ее благородный сын так панибратствует с простым мужиком-унтером. Но когда Виктор Петрович торжественно приколол к белой сорочке Кондрата солдатский «Георгий», она успокоилась. Это уже не выходило за рамки приличия. Ведь случалось, что и генералы, награждая нижних чинов мужицкого сословия, целовали их для вящего поощрения…

Кондрата и Гликерию растрогало такое необычайное проявление дружбы со стороны офицера, в каждом слове которого чувствовалось желание всячески подбодрить Кондрата.

– Все пройдет, заживет, Кондрат Иванович! Будем еще гарцевать вместе на конях. Я скоро такого лекаря выпишу из Петербурга, что он сразу исцелит вас, – обещал Сдаржинский.

Через несколько дней Иванко простился с отцом и уехал в Одессу. Ему не терпелось увидеть своих стариков, как он называл Чухраев – деда Семена и бабку Одарку Не терпелось ему и снова встретиться с веселым городом, морем, его просторами, по которым он так скучал на сухопутье. Его властно манила жизнь моряка.

В день отъезда Иванко прибыл в Трикратное обещанный Виктором Петровичем лекарь.

И еще однообразней, немилосердней потянулись для раненого Кондрата годы. За это время столичный чудо-врач успел хорошо прижиться в гостеприимном Трикратном, а Виктор Петрович – принять непоколебимое решение – остаться в имении. Он наотрез отказался, несмотря на все уговоры матери, поступить не только на военную, но и на любую государственную службу…

На все материнские слезы, заклинания, трогательные увещевания, призывающие сына последовать примеру своего отца-генерала, обожаемого монархом, Виктор Петрович спокойно отвечал, снисходительно улыбаясь:

– Мне крайне огорчительно, дражайшая маман, что я не могу последовать вашим советам. У нас, на Руси, и без меня слишком много разных чиновников. А просвещенных людей, тех, что пользу отечеству способны принести, хоть шаром покати…

Слова сына показались предерзостными. Мадам испугалась. Такого опасного вольнодумства, идущего вразрез со всеми ее взглядами, она никак не ожидала услышать под крышей собственного дома. Да еще услышать из уст того, кто был ее единственной опорой и надеждой в старости! Удручало и то, что сын сказал это все не в запальчивости, не в споре. Тогда у нее была бы еще надежда его переубедить. Но он говорил спокойно, уверенно, даже несколько снисходительно.

Сдаржинская хорошо умела владеть собой. Она отлично знала людей, понимала их с полуслова. Спорить с сыном, настаивать, убеждать – бесполезно. Это был не подлежащий обжалованию приговор всем ее надеждам, всем мечтам. Самое странное, что она не могла ни сердиться, ни плакать. В то же время, глядя на сына, она почувствовала себя такой одинокой, никчемной, словно сразу состарилась на много десятков лет…

Через несколько дней хозяйки Трикратного не стало. Она умерла тихо во время сна.

Смерть Сдаржинской не изменила заведенного ею порядка в Трикратном. В барской усадьбе, как и при ее жизни, по тем же дням, в те же часы управляющий – благообразного вида, с седой окладистой бородой, из крепостных крестьян – елейным голосом степенно докладывал уже не мадам, а Виктору Петровичу обо всем, что происходило в имении.

Молодой барин с интересом расспрашивал его о хозяйственных делах, стараясь узнать обо всем как можно пообстоятельнее и поподробнее. Виктор Петрович искренне хотел вникнуть во все тонкости дел и, слушая старосту, постоянно записывал что-то. Но сам никогда не отменял распоряжений управляющего, лишь все чаще и чаще стал выезжать из имения. Возвращался он всегда озабоченным, выгружая ящики с какими-то книгами. По ночам в его кабинете ярко горели свечи – Виктор Петрович читал толстые тома немецких, французских, английских книг.

Иногда бледный от бессонницы Сдаржинский заходил во флигелек к Кондрату, расспрашивал его о здоровье, присаживался на постели и подолгу делился о том, что вычитал в книгах, просил советов.

Кондрат давно не занимался земледелием. Но вспоминая, как он крестьянствовал на берегах Тилигула, сравнивая рассказы барина о хлебопашестве в иноземных странах, порой едко высмеивал то, что считал в них несуразицей или небылью.

Однажды после одной из таких бесед Виктор Петрович поведал Кондрату о том, что давно волновало его.

– Хочу землю пробудить нашу… Насадить на засушливых черноморских степях леса, безводья оросить, чтобы жизнь не зря прошла, Кондратий Иванович… Вот такой, как ты, очень мне для дела этого нужен человек… Если бы выдюжил хворобу – помог?

– Конечно! Кабы встал, я бы небо достал… Эх, здоровья бы мне, Виктор Петрович! – воскликнул Кондрат и замолчал, словно захлебнулся от нахлынувшей тоски.

Горечь, прозвучавшая в словах Кондрата, вернее, тон, каким они были произнесены, открыл Виктору Петровичу всю глубину трагедии унтера.

Он мысленно упрекнул себя за то, что опрометчиво разбередил душевную рану своего однополчанина.

– Успокойся, друг мой. Все преотлично образуется. У меня и сомнения даже нет, что ты весьма скоро поправишься. Так обещает доктор, – смущенно промолвил Сдаржинский.

Запавшие темные глаза больного сверкнули недобрым огнем.

– Напрасно вы, Виктор Петрович, только на дохтура этого деньги переводить изволите. Мне ваших денег жалко. Не в силах он мне помощь оказать, хоть еще сто лет лечить будет. Истинная правда!..

Кондрат машинально поднялся, но, сделав резкое движение, со стоном опустился на свое ложе.

– Осторожнее, Иванович, – склонился над ним Виктор Петрович. – В лечении, друг мой, терпение потребно… И на дохтура ты напрасно совсем… Ведь он врач известный, к тому же…

– Гоните его, Виктор Петрович, прошу вас… Голову нам он морочит. Видеть его уже тошно. Коли прогоните – мне сразу, наверное, полегчает.