Александр Соколов - Меншиков

Словом, казацкая старшина недаром усматривала в учреждении Малороссийской коллегии покушение на ее политические права.

Рядовые же казаки и пахари, отчаявшись в поисках справедливости, громили и громили помещиков… И опять-таки особо значительными крестьянские восстания были именно в годы правления Малороссийской коллегии… [93] Учрежденная в 1732 году как орган, контролирующая гетмана, Малороссийская коллегия после смерти последнего была поставлена во главе управления. Увеличение государственных налогов, а также усиление феодально-крепостнической эксплуатации со стороны старшины и монастырей сопровождались крестьянскими восстаниями, особенно значительными в 1722–1724 годах.

И Александр Данилович Меншиков принимает решение:

«В Малой России, ко удовольствию тамошнего народа, поставить гетмана и прочую генеральную старшину во всем по содержанию пунктов, на которых сей народ в подданство Российской империи вступил».

Объявлен был именной указ императора:

«Пожаловали мы, милосердуя о своих подданных малороссийского народа, указали: доходы с них денежные и хлебные сбирать те, которые надлежат по пунктам гетмана Богдана Хмельницкого, а которые всякие доходы положены с определения коллегии по доношениях генерал-майора Вельяминова вновь, те оставить вовсе и впредь с них не сбирать».

Предложение Сената «о позволении великороссиянам покупать земли в Малороссии» было отвергнуто, «дабы от того малороссиянам не было учинено озлобления». Положено: «малороссийским делам быть в Иностранной коллегии», чем восстановлено было особое значение украинских областей. «Гетману и генеральной старшине, — сказано было в указе, — быть и содержать их по трактату гетмана Богдана Хмельницкого».

Украина снова получила гетмана; лифляндское шляхетство просило сейм — ив Верховном Тайном Совете «на 1727 год сейм позволили».

Меншиков распоряжался, командовал.

Голицыны притихли; сын и отец Долгорукие, по-видимому, увлеклись выполнением своих придворных обязанностей.

— Лезут в фавор! — ворчал Дмитрий Михайлович Голицын. — Обрадовались, гоф-лизоблюды! Пустил светлейший козлов в огород!..

Старый, обрюзгший, длиннолицый и жесткий, он отпугивал всех своими злыми речами.

— Долдоны! — рычал на своих. — Да ни для какой цели — слышите! — ни для чего на свете я не откажусь от своей самостоятельности, независимости!.. Что вы мелете? Передать себя и род свой в полное распоряжение другому? Смотреть кому-то постоянно в глаза? Угодничеством, как Долгорукие, добиваться фавору?.. Не-ет, Голицыны не такие!..

— А Меншиков? — спрашивали у него. И Дмитрий Михайлов бешено гаркал:

— Что Меншиков? Опоздали, милые!.. Данилыч был фаворитом Петра Великого, он не хочет быть фаворитом Петра Малого! Он хочет быть опекуном, отцом!.. Так? Пирожник, — заметьте: пи-рож-ник, — и тот по нонешним временам не хочет гнуть шеи своей перед… — Махнул рукой, мял воротник. — Э, да что там толковать! Голицыны? Да Голицыны всегда сияли собственным светом!..

— Ну, этот свет слаб в сравнении с тем, которым вот-вот будут озаряться князья Долгорукие, — нарочито ласково и весело возражал ему «тонкий» родич, князь Петр.

И Дмитрий Михайлович бросался в кресло, не слушая возражений, глухо ревел.

— Боже милостивый! Что творится! Да есть ли где еще такие порядки, будь они трижды неладны!.. Голицыны!.. поймите вы, ради Христа, — ну кто больше нас имеет право на расположение и благодарность государя Петра Алексеевича?.. Мы же ведь изначала и постоянно приверженцы его отца и его самого! Всегда мы считали его одного законным преемником деда!.. Так или нет?..

Он понимал, что такая приверженность редко оценивается как следует, тем не менее она могла быть оценена теперь. Он знал, что самый лестный отзыв о нем состоял в том, что его считали при дворе честным человеком — и только. И это более всего его возмущало. «Разве можно заслуги Голицыных, — искренне негодовал Дмитрий Михайлович, — разве можно заслуги этого рода равнять с „прозябанием“ Долгоруких! Ведь Голицыны…» И он, не упуская ни единой подробности, разбирал все корни и корешки генеалогического дерева рода Голицыных, с наслаждением копаясь в седом прошлом этого «великого», по его непреклонному убеждению, рода.

Всем сердцем и разумом Дмитрий Михайлович Голицын врос в старину. И свежее он только в старом искал, стараясь открыть в нем еще не тронутое, не использованное им до конца — новое в старом. И науку он принимал только как средство, помогающее защищать те же основы основ седой старины с ее заветными обычаями, устоями, повадками, вековыми преданиями. Голицыны!.. Да разве хоть на волос могут они поступиться родовой честью, памятью своих предков!

И сейчас Дмитрий Михаилович не прочь был уже только поослабить значение Меншикова, заставить его поделиться властью — не прочь был дать Верховному Тайному Совету то значение, какое было предоставлено ему указом Екатерины: теперь он уже не хотел совершенного низвержения строгого и решительного Данилыча.

— Поднимать Долгоруких? Не-ет, Голицыны этого не хотят!

Род Голицыных извечно враждовал с этим родом, а ведь страшный Данилыч такой мастер сбивать спесь долгоруковскую, рушить их зазнайство, гонбр окорачивать!..

Голицыны не были близкими ко двору. И хотя бы только поэтому они не могли быть в фаворе у императора. Добиваться же близости ко двору путем снискания чьего бы то ни было покровительства не позволяло Голицыным их, казалось, замороженное достоинство, основанное на непоколебимой уверенности, что и без фавору их род достаточно виден, силен и велик.

Но каковы цели, таковы и средства. И как бы Дмитрий Михайлович Голицын ни распинался, что «есть вещи продажные — много таких! — но есть и такое, чего никогда, никому купить не удастся, — это честь и совесть Голицыных!» — как бы он ни утешал этим себя и своих, дело все же показывало, что сильной могла стать та или иная фамилия только через фавор.

И Голицыны продолжали оставаться в тени.

— Вот, — говорил Дмитрий Михайлович, намекая на нерасположение Петра к роду Голицыных, — вот что значит не уметь низко гнуть голову, по-змеиному виться, как делают Долгорукие!.. На роду нам этого не написано, — зло ухмылялся, — не из того теста мы, не-ет!..

Мальчик-император казался значительно старше своих двенадцати лет. Ростом с хорошего дядю, не по летам был он и упрям, повелителен и упорен в желаниях. «В отца!» — келейно полагали придворные. А упорствовать ему нужно было, единственно преодолевая противодействие Меншикова. Всеми остальными придворными даже прихоти императора выполнялись беспрекословно.

Довольно быстро освоившись со своим положением, Петр Алексеевич уже не терпит противоречий. Один Ментиков не хочет с этим считаться. И это обстоятельство князь Алексей Григорьевич Долгорукий старается, в присутствии государя, всячески и непременно подчеркивать.