Джон Рид - Восставшая Мексика

На мои объяснения генерал ничего не сказал. Даже не привстав, он протянул мне вялую руку и сразу же отдернул ее. Это был широкоплечий мужчина среднего роста, с медно-красным лицом, по самые скулы заросшим жидкой черной бородой, которая не могла скрыть узкогубый невыразительный рот и вывернутые ноздри. В его блестящих маленьких глазках животного прятался смешок. Добрых пять минут их взгляд не отрывался от моих глаз. Я протянул ему свои документы.

– Я не умею читать, – вдруг сказал генерал и подозвал своего секретаря. – Так, значит, вы хотите ехать со мной на фронт? – рявкнул он затем на простонародном испанском диалекте. – Пули там так и свистят (я промолчал). Muy bien! [20]Но я не знаю, когда я поеду туда. Может быть, дней через пять. А сейчас ешьте!

– Благодарю вас, генерал, я уже ел.

– Идите есть! – повторил он невозмутимо. – Andale. [21]

Грязный человек, которого все называли доктором, проводил меня в столовую. Когда-то он был аптекарем в Паррале, а теперь имел чин майора. Он сказал мне, что эту ночь я буду спать с ним. Но не успели мы дойти до столовой, как раздались крики: «Доктор!» Прибыл раненый крестъянин, державший свое сомбреро в руке, – голова его была завязана окровавленным платком. Маленький доктор сразу засуетился. Одного мальчугана он послал за ножницами, обыкновенными домашними ножницами, другому приказал принести ведро воды. Подняв с земли палочку, он начал заострять ее ножом. Затем, усадив раненого на ящик, он снял повязку, под которой зияла резаная рана дюйма в два, покрытая грязью и запекшейся кровью. Сначала он остриг волосы вокруг раны, то и дело задевая ее концами ножниц. Раненый тяжело дышал, но сидел неподвижно. Затем доктор, весело насвистывая, срезал ножницами всю запекшуюся кровь с раны.

– Да, интересная, знаете, жизнь у доктора, – заметил он, пристально вглядываясь в густую струю крови. Крестьянин сидел как изваяние мученика. – Благородная профессия! – продолжал доктор. – Облегчать людские страдания…

При этих словах он взял заостренную палочку, засунул в рану и принялся медленно выскабливать ее по всей длине.

– Тьфу! Это животное потеряло сознание! – сказал доктор. – Ну-ка, придержите его, пока я буду ее промывать.

Он взял ведро и вылил его содержимое на голову раненому. Вода, смешанная с кровью, стекала по одежде на землю.

– Эти невежественные пеоны совсем лишены мужества, – продолжал доктор, накладывая на рану прежнюю повязку. – Только разум придает человеку храбрость, а, сеньор?

Когда крестьянин пришел в себя, я спросил его:

– Вы солдат?

Раненый улыбнулся мягкой, виноватой улыбкой и сказал:

– Нет, сеньор. Я всего только pacifico… Я живу в Канотильо, и дом мой всегда к вашим услугам…

Спустя некоторое время – изрядное время – мы сели ужинать. Среди моих сотрапезников был лейтенант-полковник Пабло Сеанес – бесхитростный веселый молодой человек лет двадцати шести, носивший в теле пять пуль, заработанных за три года войны. Он уснащал свою речь крепкими солдатскими словечками, но произносил их довольно невнятно – одна из пуль засела у него в челюсти, а язык был разрублен сабельным ударом. О нем говорили, что он демон в бою и жестокий мститель (muj matador) после боя. При первом взятии Торреона Пабло и еще два офицера, майор Фиерро и капитан Борунда, собственноручно расстреляли из револьверов восемьдесят безоружных пленных и продолжали это занятие до тех пор, пока не устали спускать курок.

– Oiga, [22]– обратился ко мне Пабло. – Вы по знаете, где в Соединенных Штатах самый лучший институт по изучению гипнотизма? Как только кончится эта проклятая война, я буду учиться на гипнотизера.

Тут он повернулся к лейтенанту Воррега и начал делать гипнотические пассы. Лейтенант, прозванный в насмешку «Сиеррский лев» за необыкновенную склонность к хвастовству, судорожно схватился за револьвер.

– Не желаю иметь дело с дьяволом! – взвизгнул он, и все кругом оглушительно захохотали.

Сидел за столом и капитан Фернандо, седой великан в узких брюках, участвовавший в двадцати двух сражениях. Мой ломаный испанский язык приводил его в неистовый восторг, и при каждом моем слове он разражался таким хохотом, что дрожали степы. Он никогда не выезжал из штата Дуранго и утверждал, что Мексику от Соединенных Штатов отделяет огромное море, и что вся остальная земля залита водой. Рядом с ним сидел Лонгипос Терека, чье круглое доброе лицо то и дело расплывалось в улыбке, открывавшей гнилые зубы, и чье простодушие и храбрость славились по всей армии. Ему исполнился двадцать один год, и он уже был в чине капитана. Он рассказал мне, что накануне ночью его собственные солдаты пытались убить его… Дальше сидел Патричио, лучший объездчик диких лошадей во всем штате, а рядом с ним – Фиденчио, чистокровный индеец, семи футов росту, который всегда сражался стоя. И наконец, Рафаэль Саларсо, горбатый карлик, которого Урбина всегда возил с собой для забавы, словно какой-нибудь средневековый итальянский герцог.

Когда мы обожгли свои глотки последними каплями enchilada и выловили последний боб с помощью последней лепешки – вилки и ложки здесь неизвестны, – каждый офицер пополоскал рот и выплюнул воду на пол. Выйдя после ужина во двор, я увидел генерала. Слегка пошатываясь, он появился из дверей своей комнаты. В руке у него был револьвер. Постояв минуту в луче света, падавшем из другой двери, он вдруг вошел в нее и захлопнул за собой.

Я уже лежал в постели, когда пришел доктор. На другой кровати лежал Сиеррский лев с очередной случайной подругой. Они уже громко храпели.

– Да, – сказал доктор, – произошла маленькая неприятность. Два месяца генерал совсем не может ходить из-за ревматизма. Когда боль становится особенно сильной, генерал находит забытье в aguardiente. [23]Сейчас он хотел застрелить свою мать. Он часто пытается застрелить ее… потому что он крепко ее любит.

Доктор посмотрелся в крохотное зеркальце и покрутил усы.

– Наша революция… Вы должны правильно судить о ней. Это борьба бедных против богатых. Я был очень беден до революции, а теперь я очень богат.

Подумав минуту, он начал раздеваться. Стаскивая заскорузлую от грязи нижнюю рубашку, доктор в первый и последний раз почтил меня ломаной английской фразой:

– У меня много вошей.

Я проснулся па рассвете и отправился осматривать Лас-Нивес. Все здесь принадлежит генералу Урбине – дома, животные, люди и их бессмертные души. Только он чинит здесь суд и расправу. Единственная лавочка в деревне находится в его доме, и я купил там папиросы у Сиеррского льва, который в тот день исполнял обязанности приказчика. Во дворе генерал разговаривал со своей любовницей – аристократического вида красавицей, чей голос напоминал визг пилы. Заметив меня, он пошел мне навстречу, пожал руку и сказал, что ему хотелось бы, чтобы я его сфотографировал. Я ответил, что это как раз цель моей жизни, и спросил, когда он отправляется на фронт.