Юрий Петухов - Громовержец. Битва титанов

Крон сидел словно в столбняке. Ему казалось, что все силы земли и неба против него. Он один! Совсем один… И еще сотни тысяч воев его. Воев… Боги наставили его на путь новый. И никто, даже волхвы не могут перечить воле богов.

— Большой Поход готовлю я. Великий, — медленно начал он, — во славу Рода Всемогущего и всей Русии Великой, на благо люду живущему и нарождающемуся на свет. Что скажете, старцы? Буд развел руками.

— Сам решай, княже. Смирись, прими в душу покой — тогда и решение твое будет верным. Повторю тебе сказанное прежде, больше нет слов для тебя: маешься ты, сам себя убиваешь! Все!

Волхвы повернулись, вышли. Будто и не было их.

Строг приблизился к трону, поднял глаза на Великого князя.

Тот стоял, превозмогая дрожь в ногах, опирался на крепкий дубовый посох. Думал. Отрешены были совсем не зеленые, даже не болотного цвета, а непонятные его глаза-провалы. Внутрь себя глядел. Хмурился, топорща седые брови. Потом вдруг вскинул посох, ухватился обеими руками, замер… и переломил его будто щепку, будто соломинку.

— Быть Походу Великому! Наутро выступать! Строг склонился в поклоне: слово княжье — приказ.

— А Кею передай: дюжину стругов берет пусть, Олена с тысячью-тьмой его — да на Скрытень! Две недели ему на все-про все, чтоб ни семя измены на развод. Не исполнит в срок, обоих повесить! И вот еще… сына моего. Жива, смертным боем не бить, чтоб целым-здоровым сюда, сам говорить с ним буду, понял?!

— Не сын он тебе, — поправил Строг, — а вор и изменник! Плод блуда дерзкого, про то все знают…

Договорить Строг не успел. Жилистая рука сдавила его горло — глаза из орбит полезли.

— Еще услышу такое, — прошипел в лицо боярину Крон, — сам придушу! А теперь ступай, исполняй!

Отпустил горло.

Строг задышал часто и тяжко, как рыба, выброшенная на берег. Не ожидал такой яри от князя, не ожидал, еще в себя не пришел, а ручища будто когти орлиные. Думал, зол он на Реиного приблудыша, думал медом ляжет слово его на душу князюшке. А получилось наоборот.

— Ступай, что стоишь! И помни: сына моего — ко мне, ще б я ни был: здесь, в палатах, в походе, еще где-Строг склонился. А сам подумал: еще где? на том свете, вот где — туда и сынка! один другого стоят!

Но ничего не сказал. Вышел.

Своих убитых собирали с рассвета. К полудню на каменистом склоне лежало пятьдесят шесть бездыханных тел. Девятерых так и не нашли, наверное, сгинули в пучине морской.

Жив ходил меж убитых, долго всматривался в искаженные болью и смертью лица, хмурился. Он не спал всю ночь. Сколько пролито крови, русской, родной… ничем не возместить ее! Горе! Но иначе было нельзя, иначе они бы все лежали сейчас вот здесь, и дикие звери и птицы рвали бы их тела, Крон с давних пор запретил хоронить изменников. А они, по Кроновым законам, все изменники. Боль не отпускала сердце княжича.

Ворон страдал меньше, ему хватало хлопот.

— Шевелись, ребята, шевелись! — покрикивал он.

Сам следил, как пленные сволакивали трупы своих к расщелине, отправляли их в последний путь, заваливали каменьями. И как не следить, трупов на острове не должно было быть, иначе хвори, иначе смерть повальная — это дело серьезное. А как его закончили, сам же на пару с побитьм и опухшим от синяков Овилом, согнал пленных на склон, выстроил.

— Ваша работа! — сказал им Жив, указывая на тела мертвые.

Пленные напряглись, сгрудились — видно, пришла пора ответ держать. Но княжич рассудил по-другому.

— Вас тут сто семьдесят шесть душ. Больше, чем наших полегло. Только не знаю, сможете ли и большим числом заменить их, а?!

Поначалу растерялись. Притихли.

Потом один крикнул сипло:

— Заменим!

— Отработаем, отслужим! — добавил другой. Прочие закивали, загудели. Жив поглядел исподлобья.

— Ну, а желающих послужить батюшке моему нет ли среди вас?!

И снова ответили не сразу. Думали. Для руса князя сменить, не переобуться — дело чести и совести. Да, видно, правда была за княжичем. За ночь о нем узнали больше, чем за всю жизнь предыдущую, и не назвали б уже изменником-вором. Душа у руса чуткая.

И все же шестеро вышли вперед.

— Отработать — отработаем. Но супротив Крона не пойдем, присягу давали. Нам слово дороже!

— Присягу Державе давали, а не батюшке! — поправил их Жив. — Но коли не с нами, сидеть вам в порубе!

— Посидим! — согласился говоривший, худой безбородый вой.

Всех шестерых увели. Остальным Жив приказал идти вглубь Скрытая — валить деревья, краду готовить. К ночи души усопших воев и дев должны с языками пламени и дьмом черным на небо уйти. А там за работу, новые крепи ладить, к отпору готовиться. Жаль Яру ладушку, до острой боли сердечной жаль, но во второй раз бросить люд, верящий в него, нельзя. Да и с Вороном потолковать есть о чем, не все ж за крепями прятаться — хочешь не хочешь, а признаться надо: прав был Дон, зайцем всю жизнь не проживешь.

Сам Дон так и не сошел на берег. Вытребовал себе десятерых умельцев и чинил-налаживал поврежденные струги. Теперь таковых было целых три — разбитые, покореженные, не готовые к выходу в открытое море, но все же корабли.

— Ты на суше хозяином будешь… покуда, а я на море, — заявил старший брат, едва придя в себя от ран и увечий.

Видно, боги хранили его, другой от сотой части мук, выпавших на долю Дона, давно б скончался. А полуседой княжич только приговаривал:

— Даром я, что ль, столько лет в темнице си-

дел? Чтоб на воле помереть?! Ну уж нет, браты, шутите!

Талан набросил на плечи Яры полусырое, не совсем еще высохшее корзно, присел рядом, прижал к себе.

— Не плачь, сестрица! — сказал еле слышно. — Все образуется!

Яра кивнула, стиснула губы, обожгла старшего брата ярьм взглядом синих глаз.

— А я и не плачу!

Но вырываться не стала, вдвоем теплее. Ветер дул студеный, зябкий, пропитанный солями морскими и оттого колючий. Стимир с Хисом ушли искать дрова — хоть какую-нибудь древесинку, кусты, корни, выброшенные на берег доски с разбитого струга — лишь бы на костер сгодилось. Яра с Таланом сидели за серым нависающим над землей камнем, ждали ушедших и не могли согреться, ветра зимние обтекали скалу, леденили кровь.

А перед глазами и по сию пору стояла картина мрачная: грозовое небо, рассекаемое молниями-змеями, черные рваные тучи, несущиеся по жуткому грохочущему небу, вздымающиеся из пучин валы-щупальца — сам Перун громовый в бесконечном поединке своем бился с чудищем морским и подземным, зме-ищем-волосищем — а трепало, бросало из стороны в сторону их. И ваджра Перунова сверкающая, алмазная палица бога-всадника ударила… не в Веле-сову ипостась черную, а в струг быстрый и легкий, прошибла мачту сверху донизу, вздыбила палубу, выгнула борта дубовые — все видела Яра, за полусотню шагов то было от ее струга — полетели обломки в небо, разломилось суденышко, и приняла пучина трех княжен, сестер сводных Яриных и прочих несметно… Стимир тогда уволок ее в домовину, потом в самое нутро струга, чтоб не видеть ничего, не слышать. И еще день и ночь качала их буря, несла в себе и за собою невесть куда, пока не нанесла на камень подводный, пока не расшибла вдребезги, вышвырнув лишь немногих на сырой и мрачный брег.