Мирза Хади Русва - Танцовщица

– Ничего не скажешь, Умрао-джан-сахиба! Вы очень удачно выбрали это заключительное двустишие. Но где же остальные? – спросил я.

– Благодарю вас, Мирза-сахиб! Клянусь вам, кроме этих строк, я помню только вступление – ведь газель-то сочинена бог знает как давно. Долго ли держатся в памяти стихи? А черновик, увы, потерялся.

– А какое оно было, это вступление? – спросил мунши-сахиб. – Я его прослушал.

– Да ведь вы погрязли в хлопотах, – ответил я. – Где вам было услышать его?

На этот раз мунши-сахиб действительно готовился к мушаире [8]особенно усердно. Стояло лето. За два часа до захода солнца веранду полили водой, чтобы пол весь вечер оставался прохладным. Поверх ковра разостлали белоснежный хлопчатобумажный половик. Натертые до блеска медные кувшины с водой, в которую были положены ароматные травы, расставили на балюстраде веранды. Их до поры до времени прикрыли глиняными горшками, чтобы вода не нагрелась. Лед был приготовлен особо. В горшочки положили бетель [9]– в каждый по семь порций, завернутых в красные тряпочки и засыпанных цветами кеора, [10]чтобы бетель стал ароматным; а на крышках, лежали щепотки душистого жевательного табака. Большие хукки [11]были налиты водой и увиты гирляндами цветов. Ночь была лунная, поэтому об освещении особенно заботиться не пришлось – принесли только один светильник, в котором горели свечи под белым абажуром в виде лотоса.

К восьми часам собрались все друзья – пожаловали Мир сахиб, Ага-сахиб, Хан-сахиб, Шейх-сахиб, Пандит-сахиб [12]и прочие и прочие. Сперва выпили по чашке молока со сластями, затем приступили к чтению стихов.

– Ну, теперь я послушаю, а вы похлопочите, – сказал мне мунши-сахиб.

– Простите, пожалуйста, – возразил я. – Избавьте меня от этого.

– Так; ну, а все-таки что же это было за вступление? – снова вспомнил он.

– Я сейчас прочитаю его, – предложила Умрао-джан и произнесла:

– Хорошо сказано! – похвалил мунши-сахиб.

Потом я попросил нашу гостью:

– Умрао-джан! Прочитайте еще какую-нибудь газель.

– Если что-нибудь вспомню, прочитаю, – отозвалась она и немного помолчав, начала:

– Боже великий! Как сказано! – зашумели присутствующие.

Умрао-джан поблагодарила и продолжала:

– Обратите внимание на это двустишие:

– Что за стихи! – воскликнул я. Остальные тоже похвалили их.

– Вы очень любезны, – сказала Умрао-джан. – Благодарю вас, благодарю!

Все похвалили и это двустишие. Умрао-джан снова поблагодарила и продолжала:

– Слушайте, Хан-сахиб! Это двустишие заслуживает внимания, – проговорил я.

– Именно! – согласился тот. – Действительно прекрасные стихи!

– Все вы, господа, слишком снисходительны ко мне, – сказала Умрао-джан. – А ведь: «Кто я такая и что я значу?»

– Это тоже хорошо, – заметил Хан-сахиб.

– Как живо звучит! – добавил Пандит-сахиб.

Умрао-джан поблагодарила их и прочла дальше:

– Как чудесно сказано! – похвалил ее Хан-сахиб. – От этих стихов веет духом персидской поэзии.

– Мысль хороша, – поддержал его мунши-сахиб.

– Благодарю вас, – сказала Умрао-джан.

Все принялись хвалить это двустишие. Умрао-джан снова поблагодарила и продолжала:

– Теперь послушайте заключение:

– Прекрасная концовка! – в восторге проговорил Хан-сахиб. – Но вы сочинили ее, вдохновившись своим опытом; другие придерживаются противоположного мнения.

– Дело не в моем опыте, я просто облекла в стихотворную форму распространенные мысли, – возразила Умрао-джан.

– Прочтите, пожалуйста, еще раз это двустишие, – попросил я.

Умрао-джан снова прочла концовку.

– А мне кажется, что эту мысль здесь можно толковать двояко, – сказал я.

– Ну, что вы, Мирза-сахиб! – удивился Хан-сахиб.

– Газель с начала и до конца проникнута одним настроением, – подтвердили и остальные.

– Обратите внимание на строй стихов, – сказал Ага-сахиб.

– Сколько в них блеска! – добавил Пандит-сахиб.

Умрао-джан встала и поблагодарила.

Тут вошел еще один господин. Его сопровождал человек с фонарем в руках.

– Это кто же пришел? – спросил Хан-сахиб. – Но к чему фонарь в лунную ночь?

– И правда не к чему, – согласился вошедший (то был Наваб-сахиб [14]).

– А, это вы, Наваб-сахиб! – обрадовался Хан-сахиб. – Ну, вы можете позволить себе и не такое.

Наваб-сахиб вошел в круг собравшихся. Все почтительно поздоровались с ним, потом попросили его прочесть газель.

– Я ведь пришел в надежде послушать вас, – проговорил он. – А сам я ничего не помню.

– Нет, джанаб, [15]придется прочитать, – сказал Шейх-сахиб.

– Хорошо, вот все, что я могу вспомнить:

– Что за стихи! – воскликнули присутствующие.

– Благодарю вас, – сказал Наваб-сахиб и умолк.

– Извольте прочесть еще что-нибудь, – попросил я.

– Клянусь аллахом, сейчас больше ничего в голову не приходит.

Тем временем явился какой-то человек и подал мунши Ахмаду Хусейну записку. Мунши прочитал ее и сказал:

– Подумайте! Мирза-сахиб не придет. Но он прислал свою новую газель.

Я спросил у посланного, чем занят Мирза-сахиб.

– Господин мой под вечер привез из Сикандарбага много английских растений в горшках, – ответил тот улыбаясь. – Сейчас он расставляет их между камней по краям круглого бассейна, а садовник поливает.

– Понятно, – сказал я. – Где уж ему оторваться от столь важных дел, чтобы прийти на мушаиру!