Евгений Салиас - Фрейлина императрицы

За эти же дни смуты и волнений было объявлено о сговоре Софьи с сыном польского магната. Предполагалось совершить их обручение, как только государыня будет в состоянии встать с постели.

Однако судьба судила иначе.

Однажды в сумерки все горницы дворца были переполнены придворными, везде была мертвая тишина. Доктора, выходившие от больной, прямо говорили, что государыня кончается. Многие ходили с заплаканными глазами, но все без исключения, во всех горницах, сидели тихо, в унынии или в задумчивости.

В одной из ближайших горниц к опочивальне около сумерек собралось несколько важных сановников. Здесь же время от времени появлялись выходившие из опочивальни обе цесаревны; и наконец явился юный наследник престола и тоже сел тихонько посреди большого дивана.

В числе прочих вельмож находился тут и генерал Девьер; здесь же был и молодой князь Никита Трубецкой, за которым слыло странное прозвище Егор, известное на всю столицу.

Девьер, натура южная, нервная, пылкая, несмотря на возраст, не мог усидеть на месте. Его волновала опасность, в которой находилась государыня. Как натура отчасти упрямая, он не мог легко покинуть мысль о том, что одна из цесаревен могла бы быть императрицей помимо малолетнего царевича, и что тогда его судьба стала бы совершенно иною.

Девьер, взволнованный, нервно переходил от одного лица к другому и тихо переговаривался.

Вышла из опочивальни цесаревна Елизавета, прижимая платок к глазам; сердце Девьера дрогнуло.

«Уж не умерла ли», – подумалось ему, и он нервно подбежал к цесаревне, узнал от нее, что государыня в бреду, и стал ее утешать, что нечего плакать, «зачем свое красивое личико и глазки портить, Бог даст, еще все обойдется счастливо».

Когда появился в горнице царевич, Девьер подсел к нему и стал что-то шептать ему на ухо; царевич слушал и вдруг улыбнулся.

Все видели беседу шепотом, все видели эту улыбку детскую, и многим показалось, что неприлично в такие минуты говорить молодому царевичу такие речи, от которых он может улыбаться. А, между тем, Девьер даже не видал этой улыбки.

Говорил он на ухо ребенку такие вещи, от которых улыбнуться было можно.

Он говорил, что нечего горевать, что, Бог даст, все будет счастливо, что вот обручат его с княжной Меншиковой, будет занят он только своею молодою невестой, и все его заботы будут в том, чтобы ходить за ней да ревновать к ней всякого, кто подступится.

Когда вышла из опочивальни фрейлина государыни графиня Скавронская, Девьер подошел к ней, стал расспрашивать: каково положение царицы, когда последний раз приходила она в сознание? Софья Карловна едва могла отвечать. Она рыдала! Быть может, за исключением цесаревен, она рыдала искреннее всех среди этого многолюдного общества.

Она действительно могла потерять в лице государыни истинную благодетельницу, которая подала ей руку и вывела из крестьянок в царские приближенные.

Так как девушка не могла справиться со своими рыданиями и пошатывалась, до Девьер обхватил ее за талию, взял за руку и хотел довести до стула. Но девушка с трудом справилась сама, отошла и села.

– Воды бы выпить… – произнесла она едва слышно.

В этот момент в противоположных дверях появилась фигура придворного лакея, по имени Егор.

Девьер, отойдя несколько шагов от фрейлины, крикнул:

– Егор! Воды стакан, поскорее!

Последние слова были сказаны тише, но имя прозвучало громче.

Князь Трубецкой, стоявший лицом к окошку, быстро обернулся, сделал несколько шагов к тому месту, где послышалось его прозвище, но, не зная, кто сказал это обидное слово, стал гневно всех оглядывать. Все сидевшие в приемной, как бы по уговору, невольно фыркнули и рассмеялись. Но тотчас же вспомнив, где они и в какие минуты находятся, все сделались серьезными.

Но скандал произошел.

До вечера чередовались здесь вельможи петербургские. Ввечеру показались симптомы, подававшие надежды.

Наутро императрица чувствовала себя уже гораздо лучше, была в полном сознании. Через сутки уже прямо объявлялось и говорилось на всех улицах столицы, что государыня вне опасности и, Бог даст, недели через две встанет с постели.

Но в то же время, когда многие и многие радовались, кто искренно, а кто и лукаво, выздоровлению царицы, пошла по городу весть, смутившая весь придворный и боярский круг.

Граф Головкин как первое лицо Верховного тайного совета получил приказ, подписанный императрицей и переданный ему из рук в руки самим князем Меншиковым.

По указу этому следовало действовать немедленно. А заключался он в том, чтобы арестовать генерала графа Девьера и допросить, что происходило в день 16 апреля в горнице дворца, ближайшей к опочивальне, в те минуты, когда государыня была между жизнью и смертью.

«Буде господин генерал-лейтенант Девьер, – говорилось в приказе, – будет упорствовать, то комиссии, назначенной для следствия над ним, не возбраняется прибегнуть к пытке».

Девьер, думавший, что князь Меншиков никогда не решится ничего предпринять против него, жестоко ошибся.

Князь своею властью, полученной на чистом листе подписью государыни, отдал его под суд.

Разумеется, на этой пытке, после двадцати пяти ударив плетьми, Девьер заговорил так, как заговаривали и все.

Он не только сознался во всем, в чем его обвиняли, во всех клеветах, на него возводимых, но и назвал всех своих сообщников. Этих сообщников называла, конечно, сама комиссия, а Девьер подтверждал, «не стерпя побоев», мнение комиссии.

Таким образом оказалось, что существует заговор с какими-то тайными, неизвестными целями. Какие цели заговорщиков, комиссии знать было не нужно. Вина была не нужна, нужны были лишь виновные. Имена, которые объявил Девьер, были: Толстой с сыном, Бутурлин, Ушаков, Нарышкин, Долгорукие и другие лица.

Все эти люди были самыми главными ораторами за последние дни, громко говорившими против обручения княжны Меншиковой с Петром.

Не входя в подробности заговора, комиссия обвинила Девьера лишь в возмутительном поведении в те минуты, когда государыня была при смерти.

Его обвиняли в пяти пунктах: первое, что он уговаривал цесаревну Елизавету Петровну не плакать, говоря что «не стоит» свое личико портить. Второе, что предлагал, шутя, Анне Петровне ради печали выпить вина. Третье, говорил неприличные слова на ухо великому князю и заставил ребенка в такие печальные минуты рассмеяться. Четвертое, забыв всякое благоприличие и долг верноподданного, ухватил плачущую фрейлину графиню Скавронскую за талию и «тащил танцевать», чтобы ее якобы развеселить. И пятое, чтобы заставить всех смеяться, обозвал князя Никиту Юрьевича Трубецкого известным на всю столицу прозвищем Егор.