Вера Хенриксен - Знамение

Никогда в жизни Сигрид не теряла так голову; она сама не понимала, что делает. Она плакала, умоляла, упрашивала Кальва не ехать туда.

Но он убрал ее руки, когда она бросилась ему на шею.

— Не пытайся уговаривать меня, — сказал он. — Я уже обдумал все и решил, что так будет лучше.

— Как ты можешь считать, что это будет лучше? Ты что, свихнулся?

От возбуждения на щеках Сигрид выступили красные пятна, слова ее лились водопадом, без всякого ожидания ответа.

— Разве ты забыл о болезненном властолюбии и самодовольстве Олава? И почему ты думаешь, что он не убьет тебя, если ты попадешь в его руки? Ты же сам рассказывал о том, как он поступил с послами! Разве ты забыл о том, что он изменил тебе? Разве ты забыл о тех страданиях, которые он причинил мне? Почему ты не сказал мне об этом раньше?

— Не надо, Сигрид! — ответил он, отстраняя ее от себя. Сначала он ответил на ее последний вопрос: — Если бы ты могла задуматься над своими собственными словами, ты поняла бы, почему я не посвятил тебя в свои планы.

Что же касается всего остального, то у меня есть причины, чтобы поступать так. Могу уверить тебя в том, что я хочу лишь честного мира с королем.

Но Сигрид не желала слушать его. И когда он оттолкнул ее и вышел, она бросилась, рыдая, на постель.

Она не могла поверить, что он вот так мог покинуть ее. Он должен был изменить свое решение, думала она; он должен был вернуться, чтобы утешить ее.

Но она слышала во дворе его голос, а потом стук копыт, когда он со своими людьми уезжал со двора.

Придя в себя, Сигрид первым делом направилась в Стейнкьер, чтобы поговорить со священником Энундом.

Когда она постучала в дверь, он крикнул, чтобы она вошла. Распахнув дверь, она бросилась к нему.

— Теперь ты можешь прекратить разговоры о том, что я чем-то обязана Кальву! — воскликнула она. — Теперь мы квиты; он изменил мне в той же мере, в какой я изменила ему. За моей спиной он вынашивал планы о заключении мира с королем Олавом. И теперь он отправился к королю, не думая о мести за тот ущерб, который понесла я!

Она замолчала и только тут заметила, что они с Энундом не одни: священник Йон тоже был там.

— Если Кальв отказывается удовлетворить твою греховную жажду мести, твой долг перед ним не только не уменьшился, но еще и увеличился, — сказал Энунд.

— Мой долг перед ним увеличится в тот день, когда я увижу на его мече кровь Олава Харальдссона!

Энунд тяжело вздохнул.

— Более двадцати лет ты знакома с христианством, Сигрид, — сказал он, — и девять лет назад ты крестилась. Сколько еще времени потребуется, чтобы ты поняла, что ненависть и кровавая месть — это грех?

Священник Йон кашлянул.

— Можно мне сказать? — осторожно спросил он.

— Конечно, — ответил Энунд.

— Можно ли ожидать от людей, видевших, что христианство вводилось с помощью меча и насилия, чтобы они понимали, что это грех с точки зрения христианства?

Энунд пристально посмотрел на него.

— Возможно, ты и прав, — не спеша произнес он.

А священник Йон продолжал:

— Введение христианства с помощью насилия и жестокости принесло большой вред стране. Мы благодарны Богу за то, что он с нами, но мы не можем ожидать от людей, на глазах которых калечили и убивали их друзей и близких во имя нового учения, что эти люди воспримут призыв к добру и любви. И я не думаю, что Всевышний тоже ждет от них этого.

Он повернулся с Сигрид, виновато взглянув при этом на Энунда.

— На мой взгляд, нет ничего удивительного в тех чувствах, которые ты испытываешь к королю, — сказал он. — Я тоже был в Мэрине, и мне тоже не понравился король. Но, возможно, тебе поможет то, что утешило в свое время меня: мы должны любить ближнего, но из этого не следует, что этот человек должен нам нравиться. Ведь для того, чтобы любить человека во Христе и желать ему Божьей благодати, вовсе не требуется, чтобы человек этот нам нравился.

Ты не можешь принуждать себя к тому, чтобы тебе нравился Олав. Но ты можешь делать ему добро, несмотря на то, что ты ненавидишь его; ты можешь упоминать его имя в молитвах и заказывать в его честь мессы. И это дело добровольное, ты можешь делать это, даже ненавидя его и желая ему смерти.

— А что, если тот, кого ненавидишь, настолько зловреден, что не заслуживает ни молитв, ни мессы?

— Тогда тем более нужно за него молиться, — сказал священник Йон. — И это нужно делать из-за любви к Богу, потому что Он желает спасения всем нам, даже самым злым. Если ты желаешь смерти конунгу, то, я надеюсь, ты не желаешь ему вечного проклятия?

— Нет… — торопливо сказала Сигрид. Так далеко она в своих помыслах не заходила.

— В таком случае, я не думаю, что ты будешь испытывать к нему ненависть, если сознательно воспротивишься этому, — заключил священник Йон.

Сигрид молча сидела на скамье, опустив глаза. Энунд тоже молчал, и через некоторое время священник Йон снова заговорил:

— Не стоит откусывать больше, чем ты можешь за один раз проглотить, — сказал он, — я знаю это по своему опыту. Лучше браться за посильные для себя дела. Ведь если ты не научился делать малое, у тебя не получится ничего великого и значительного. Приучая себя к повседневному самоограничению, я научился пренебрегать едой и питьем, к которым меня тянуло, смог укрепить свою волю.

И когда у меня возникла необходимость в более значительной жертве, моей первой мыслью не было спасение собственной жизни.

Со временем я понял, почему Бог не захотел слушать меня, когда я просил Его о помощи в кузнице в Гьёвране: я умолял Его о спасении моей ничтожной жизни, тогда как о спасении Блотульфа и его души я не сказал ни слова.

Сигрид посмотрела на него. Она заметила, что он уже не такой толстый, как раньше; она подумала, что благодаря Блотульфу он умерил свою прожорливость. Но спросить об этом она не решилась.

После этого разговора Сигрид почувствовала в себе какой-то просвет; она больше не испытывала ненависти к королю, отдаляющей ее от христианства. И она молилась за блаженство его души, не желая при этом ему удачи в земной жизни. Блаженство души он не мог отнять ни у Эльвира, ни у ее сыновей. Она заставляла себя желать, чтобы при первом же подходящем случае его душа обрела блаженство…

Со всех концов в Вердален стекались воины, там собиралось ополчение.

Через день после отъезда Кальва и Финна, из Эгга и Гьёврана отчалили корабли. Хёвдингом на корабле Кальва был Гутторм Харальдссон; двое его сыновей тоже были с ним.

— Если дело дойдет до сражения, ты можешь быть уверена в том, что один человек помнит Эльвира, — сказал он Сигрид перед тем, как уйти.