Ильяс Есенберлин - Отчаяние

Нескончаемыми вереницами, словно отставшие от своих стай перелетные птицы, тянулись через степь караваны беглецов. Чудом уцелевшие люди бежали из Семиречья, от берегов Чу и Таласа, с подножья гор Казыкурт, Караспан и Каратау куда глаза глядят. Северотуркестанцы, отбившись от наседавшей конницы контайчи, уходили к верховьям Сейхундарьи и к Аралу; беженцы Большого и Среднего жузов, огибая город Сауран и через поймы озера Алакуль, — в сторону Ферганы, Андижана и Самарканда, а беженцы Младшего жуза — к Хиве и Бухаре.

В знаменитой поэме «Калкаман-Мамыр» описывается трагическая любовь юноши Калкамана и девушки Мамыр из рода тобыкты. Престарелый предводитель аргынов — девяностопятилетний Анет, прадед, справедливейший наставник и судья Среднего жуза, обвиняет юного батыра Калкамана в том, что тот полюбил красавицу Мамыр, приходящуюся ему родственницей. Калкаману предстоит, по приговору справедливого Анета, промчаться на своем скакуне сквозь строй лучников, которые будут пускать в него смертоносные стрелы. Если ни одна стрела не заденет его, — значит, он невиновен и оправдан. Иначе говоря, ни один из мужчин рода не считает его виновным. Жизнь и смерть его в руках людей…

Калкаман мчится через строй лучников, тучи стрел выпускаются в его сторону, но ни одна не коснулась его. Однако, обиженный приговором Анета-баба, лихой батыр Калкаман, не сбавляя шага своего коня, уносится в далекое Семиречье. Род тобыкты готовит самых лучших скакунов, чтобы отправиться за своим батыром, и в этот год как раз происходит нашествие джунгарского контайчи. Песня-хроника повествует об этом в следующих выражениях:

В том же неудачном году

Случилось сражение с джунгарами…

Сыбан Раптан, искусный в военном деле,

Был их военачальником.

Стеной стояли казахи и джунгары,

Проверяя, сколько трусов в каждом войске,

Пятеро сыновей Анета-прадеда погибли от стрел.

И дрогнули казахи…

Троих из каждой пятерки

Потеряли они в этой страшной сече!

И тогда побежали они в Сары-Арку,

Оставив прибрежные тучные пастбища…

Так и остался не разысканным своими родичами

Калкаман,

Ибо поздно было его искать.

И остался на пути бегства старый Анет-баба,

Умирать остался, брошенный на голых холмах!..

В поэме «Калкаман-Мамыр» поется о том, что джунгары уничтожили три пятых казахского населения, и это близко к истине. Такой катастрофы не переживал еще казахский народ. Даже Джучи в своих знаменитых походах в Сары-Арку и пойму Сейхундарьи смог уничтожить только треть местного кочевого населения. Дело в том, что Джучи нуждался в воинах-союзниках для своих войн, а джунгарские контайчи, теснимые манчжуро-китайскими войсками, нуждались лишь в пастбищах и скоте. В этом всегда состоял весь ужас шуршутских нашествий с Востока на земли Казахстана и Средней Азии.

Китайские чиновники загодя подсчитали, что казахов было около двух миллионов. Это значит, что свыше миллиона людей было уничтожено при джунгарском нашествии. Если уж знатного Анета-баба оставили умирать одного в степи, то что говорить о простых, незнатных людях! До сих пор находят в степи скопища человеческих скелетов на путях бегства. Оставшиеся без скота кочевники были обречены. Они ели траву, пили весенний березовый сок, искали степные грибы и в конце концов собирались вместе у какого-нибудь холма и вместе умирали. Так началась эта четвертьвековая народная трагедия, получившая в народе название «Актабан шубырынды, Алкаколь сулама», то есть: «Время, когда весь народ со стершимися от бегства подошвами лежит, о бессиленный, вокруг озера скорби».

Именно в эти годы родилась великая неутешная в своей человеческой горести песня «Елим-ай» — «О мой многострадальный народ»:

Караваны горя спускаются с гор Каратау,

И возле каждого каравана уныло плетется

Сиротинушка-верблюжонок.

О, как тяжко лишиться родины,

Крупные слезы мешают смотреть на мир…

О, что за время пришло — время страданий!

Птица счастья покинула нашу горькую степь.

Люди бегут из родных мест, как развеянные бурей птицы,

Холоднее лютых буранов зимних оставляемый ими белый след.

О, что за время пришло — время скорби великой!

И нет просвета в безбрежности времен…

Как одинокое дерево, оставшееся от родного леса,

Купаю свои ветви в озере горьких слез.

О, как тверда черная земля, когда спишь на ней голым телом!

Откуда этот безбрежный поток горя и страданий?

Тяжко ступать ногам по этой земле…

Где ж наши быстрые кони, о господи?!

О, что за время пришло — время разлуки,

Дети на земле остались без родителей,

Ничего нет тяжелее прощания,

Когда не знаешь, встретишься ли вновь!..

Широкой волной катилось через степь семиглавое джунгарское войско. И так же, как волна в океане, завертелось, закружилось оно вокруг Туркестана, словно нарвавшись на каменный утес. Несколько дней оборонялся город. По нескольку раз на дню посылал остервеневший контайчи свою конницу на штурм невысокого земляного вала, опоясывавшего в те времена Туркестан. С диким воем летела на штурм конная лава и всякий раз откатывалась, наткнувшись на яростное сопротивление горожан. За день до прихода джунгар были отправлены из города семьи защитников, и каждый день задержки контайчи под стенами города отдалял погоню за ними…

Накануне падения города началась жестокая песчаная буря. Все колодцы города засыпал песок. В двух шагах ничего не было видно. И, пользуясь этим, вырвалась и ушла в степь небольшая группа всадников во главе с Елчибек-батыром.

На следующий день солнце светило ярче обычного. Так всегда бывает после бури. Ворвавшиеся в город солдаты контайчи увидели только мертвых — в домах и на стенах. Разъяренный Сыбан Раптан приказал стереть город с лица земли. И с городом поступили точно так, как за пятьсот лет до этого поступил с ним рыжебородый пращур контайчи. Много дней еще курился прах над мертвым Туркестаном.

«Как могла случится с нами такая беда? Куда делось наше могущество, которое было двести лет назад?»

Кто ответит на этот вопрос?..

Большой открытый лоб известного всей степи мудреца и поэта Бухара-жырау прорезала морщина сомнения. Его бородка клинышком то и дело поворачивалась в сторону сидящего пониже юноши лет четырнадцати-пятнадцати. Возраст юноши можно было определить лишь по бледному лицу, которое не знало бритвенного лезвия. Плечи у него были широкие, мужские, да и рост, пожалуй, вровень с крупом породистого текинского коня. Обращали на себя внимание глаза — большие, серые, немигающие. Во всем облике, в движениях юноши было что-то горделивое, не присущее простым скотоводам. Он явно не родился в такой черной лачуге, где сидели они. Уж глаза поэта ничто не обманет…