Тимоти Финдли - Пилигрим

Мне вдруг захотелось, чтобы миссис Эггетт тоже запнулась хоть ненадолго.

Тут к нам подошла Росель — высокая, в тщательно продуманном наряде. На ней был корсаж из розового сатина и турецкие шальвары шоколадного цвета, крашеные волосы с бронзовым оттенком уложены в затейливую прическу с серебряными звездами и блестками. Учтиво поклонившись, она спросила, чего бы мы хотели.

Уайльд заказал шампанского.

Я отметил, что другие женщины одеты в том же стиле, что и Росель, только сочетания цветов отличаются: голубые и зеленые, фиолетовые и оранжевые, желтые и зеленые, красные и голубые. Все дамы были примерно одного роста — от пяти с половиной до шести футов — и щеголяли в шальварах, туфлях с загнутыми кверху носками и длинных шарфах с бахромой. В их задачу входило удовлетворять самые невинные желания клиентов — приносить напитки, сигары, пепельницы, подушки и раздавать веера с изображением голых красоток.

Когда Росель ушла, Росс повернулся ко мне и тихонько сказал:

— Вы, разумеется, заметили, что наша официантка — мужчина.

— Боже правый! Нет!

— Они все мужчины, — улыбнулся Росс. — Это делается намеренно, чтобы клиенты не пытались снять их вместо девушек, которые обязаны их ублажать.

Я оглянулся вокруг и, невольно улыбнувшись, заметил, что у всех «официанток» в шальварах слишком большие руки и ноги, а также почти театральный макияж. Тем не менее зрелище было интересное; я решил непременно описать его в дневнике.

Уайльд поднял бокал с шампанским.

— Ла-Манш — не просто канал, отделяющий остров от материка, — сказал он, глядя сквозь шампанское на канделябры в форме глициний. — Высадившись во Франции, ты попадаешь в самое сердце винного рая. Что же до англичан, они обладают непревзойденной способностью обращать вино в воду.

Все рассмеялись, и Уайльд произнес тост «за этот славный отпуск от процесса умирания».

Я поймал себя на мысли: вот мы сидим тут, в парижском борделе теплой летней ночью, и то, что скоро один век сменится другим, волнует нас не больше, чем смена стражи в Букингемском дворце. Стражи… Стражи чего? Вечности? Почему я в этом сомневаюсь?

Пока я продолжал прогулку по Челси, мысли о Уайльде и Родене неизбежно привели меня к воспоминаниям о другом художнике.

Джейме Макнейл Уистлер жил лет двадцать назад в доме номер тринадцать по улице Тэйт, а до того, хотя и недолго, в злополучном «Белом доме» номер тридцать пять. Сейчас он, к моему сожалению, живет на Чейни-Уок, 21. Я говорю «к сожалению» потому что он стал моим соседом.

Несмотря на очевидный талант (говорят, даже гений) и знаменитое остроумие, Уистлер на самом деле просто ханжа и мелкая душонка. А когда дело касается дружбы — даже предатель. Он способствовал возвышению Уайльда, называл его своим любимчиком, а потом стал параноиком из-за головокружительного успеха подопечного. Когда его протеже начинали блистать ярче, становились более знаменитыми и обласканными в свете, чем сам Уистлер, он этого не прощал.

Пресса с удовольствием публиковала пространные письма Уистлера и не менее длинные и вдохновенные ответы Уайльда. Заметив, что двое светских денди готовы вцепиться друг другу в глотку, газеты смаковали их спор, натравливая художников друг на друга. Все, как водится: красные тряпки, быки, тучи пыли и пустой болтовни. Уайльд этим наслаждался; Уистлер — нет. В конце концов он обратился в суд, чтобы защитить свою репутацию, которая, как он утверждал, была подмочена Рескином (Джон Рескин (1819–1900), английский писатель и теоретик искусства); оскорбившим его художественный метод. Это было то ли в 1877-м, то ли в 1878 году, точно не помню. Зато я помню знаменитое заявление Рескина о том, что Джеймс Макнейл Уистлер «швырнул горшок с красками публике в лицо».

Я ни тогда, ни теперь не разделяю мнение Рескина о живописи Уистлера. Она вызывает у меня искреннее восхищение, и, хотя я презираю Уистлера как человека, Рескин явно хватил через край.

В речи судьи, обращенной к присяжным, говорилось, что «определенные слова», сказанные Джоном Рескином, «без сомнения, могут быть квалифицированы как клеветнические». Или что-то в этом роде. Присяжным оставалось только решить, стоит ли ущерб, нанесенный репутации Уистлера, тысячи гиней, которые он требовал, или же ему вполне достаточно фартинга.

Уистлер получил фартинг.

Вдобавок ко всему его постиг финансовый крах. Именно в эту пору он построил свой любимый «Белый дом» — и лишился его. Мало того, там поселился какой-то критикискусствовед!

В этом смысле мне жаль Уистлера. Но когда дело коснулось Уайльда, который был публично ошельмован, Уистлер спрятался в кусты. Он с наслаждением наблюдал за скандалом и время от времени (не зря я назвал его мелкой душонкой!) отпускал в адрес Уайльда ханжеские реплики. Причем чувства юмора ему было не занимать. Самая знаменитая ремарка Уистлера еще в начале паранойи, развившейся на почве зависти к Уайльду, была следующей. Однажды Оскар отвесил ему комплимент по поводу какой-то остроумной шутки: «Ей-богу, Джимми, мне жаль, что это сказал не я!» На что Уистлер ответил: «Еще скажешь, Оскар. Еще скажешь».

Как-то в Париже я ужинал в ресторане — не помню, в каком — а за соседним столиком сидел Уистлер со своими дружками. Естественно, они говорили об Оскаре Уайльде. Одно его имя, произнесенное вслух, вызывало громкий хохот. Они издевались над Уайльдом — щеголем, привыкшим ходить в бархате, а теперь вынужденным носить тюремную робу.

— Как вы думаете, где он хранит в камере свои лилии?

— В параше! В параше! В дивном ночном горшке! — пропел кто-то на мотив песни «По дивному морю».

— А как он ходит на горшок в кандалах? — спросил другой.

— Понятия не имею! Скажи!

— Очень осторожно!

Взрывы смеха.

Они заказали еще вина. Дружно закурили. За соседними столиками тоже посмеивались, поскольку Уистлер с дружками явно желали, чтобы их услышали.

«Сам Оскар ни за что бы так не поступил, — подумал я. Он не стал бы насмехаться над человеком, которого унизили, как Уистлера когда-то».

Колкости Уайльда в адрес знаменитых друзей и врагов, произнесенные на публике, никогда не были злобными. Он не кусал до кости — разве только оппонентам не хватало чувства юмора — и не затрагивал личную жизнь жертвы.

Я решил, что должен что-то сделать ради Оскара. Заплатив по счету, я взял шляпу, тросточку, подхватил у проходившего мимо официанта графин с розовым вином и, подойдя к столику Уистлера, выплеснул вино ему в лицо.

— Это за Оскара Уайльда. За гения, джентльмена и друга.

Уистлер, естественно, узнал меня. Под усами у него появилась кривая и довольно испуганная улыбка.

— Пока, — бросил я и ушел.

Все вокруг уставились мне в спину. Я услышал гнусавый голос Уистлера с ярко выраженным американским акцентом: