А. Сахаров (редактор) - Павел I

– Готово-с… Сейчас изволите надеть?

– Да разве время ехать? Ведь в шесть назначено? – спросил Талызин, протягивая руку к соседнему столику, на котором лежал пригласительный билет. «Маскарад для дворянства и купечества… – быстро пробегал он глазами бумагу… – С фамилиями в маскарадном платье… для благородных мужеска пола персон розовые домины…» – Parfait [264]…«Купечеству же разных цветов токмо не розового домины…» – De mieux en mieux [265]… Вот: «3 февраля в шесть часов пополудни иметь приезд в Михайловский его императорского величества замок».

– Да ведь праздник был вчера, Сретение Господне? – спросил он костюмера.

– Точно так-с, но праздновать велено нынче, как нынче тезоименитство великих княгинь Анны Фёдоровны и Анны Павловны, – улыбаясь, ответил бойкий костюмер.

Талызин нахмурился. Хоть он не очень соблюдал обряды, но религиозное чувство в нём было задето перенесением церковного праздника. «И вовсе не из-за великих княгинь, а, конечно, из-за Анны Гагариной, – сердито подумал он. – Это они так поддерживают авторитет церкви… Митрополитам велено присутствовать в театре на спектаклях Шевалье… Общее собрание Сената государь с пренебрежением называет овчьим собранием… Везде, везде позор!..»

– Нет, я ещё подожду, потом надену, – сказал Талызин, нервно поднимаясь. – Ведь вы теперь к Зубову? Скажите князю, что я просил кланяться, – добавил он. Костюмер собрал свои вещи, откланялся и вышел.

Талызин вышел в кабинет и стал неторопливо ходить взад и вперёд по длинной комнате. «Fais ce que dois, advienne qui pourra», [266]– повторил он свою любимую поговорку. Но ни фаталистическая поговорка, ни философские размышления его больше не успокаивали. «Хоть бы скорее, в самом деле, назначил он день, – нетерпеливо говорил себе Талызин, имея в виду Палена. – Чего он ждёт, наш главный взмутчик и наущатель? Сил, говорит, у скопа ещё недостаточно. И это, может статься, верно. Но если ещё ждать, нас схватят, это тоже верно. Так всегда бывает в крамольных, в заговорных делах, при революциях, при переворотах. Никому не известно, когда пора, когда рано… Почему во Франции край терпения настал в 1789 году, а не раньше, не позднее? При четырнадцатом Лудовике, в пору драгоннад, [267]недовольство, верно, было гораздо сильнее… И знает ли, по крайней мере, сам Пален, когда он начнёт? Да есть ли план у Палена? Уж не сложная ли всё это игра, уж не балансирует ли на две стороны, как поговаривают? Правда, от наговора не отгородишься… Нет, непременно сегодня поговорю с Паленом и потребую решительного ответа. На маскараде очень удобно разговаривать, там это выходит натурально и подозрения вызвать не может… Он уверяет, что Александр не дал ещё согласия. Так пусть даст, ежели ещё не дал. Да и не морально требовать от сына согласия на заговор против отца…» Он невольно вздрогнул, подумав об ужасном положении, в котором находился великий князь Александр Павлович. «Ну что ж, долг гражданина своей родине превалирует над долгом сына, – нерешительно говорил себе Талызин. – Да мы все в таком положении, по крайней мере, мы, свободные каменщики. Александр встаёт против отца, а мы против главы и покровителя масонского ордена, против человека, которого мы двадцать лет называем б р а т о м. Что с того, что государь отошёл от ордена? Он остыл, но ничему не изменил, он братом остаётся. Прав, быть может, Баратаев, что считает это дело преступлением против нашего ордена… А мы всё-таки идём на него, и как граждане, мы правы, ибо другого, кроме крамольства, пути перед нами нет. И того предовольно, что всякий день творится в застенках Тайной! Как законно вырвать власть у безумного деспота? Да, мы правы, как граждане, – говорил всё решительнее Талызин, довольный найденной формулой. – Александр Павлович должен понять, что его положение не труднее нашего. Нелегко, нелегко проливать кровь…» Он вдруг почувствовал ложь этой мысли. Кровь не так его пугала. Талызин не испытывал особенной жалости к Павлу и не ждал угрызений совести в случае убийства. Эти неизменные слова «нелегко проливать кровь» приходили ему в голову механически, точно он следовал вековому обычаю людей, находившихся в таком же или сходном положении. Он чувствовал, что и дальше будет зачем-то говорить эти слова. «Везде обман, в себе больше всего, – тоскливо подумал он. – Вот, говори fais ce que dois… Да и как узнать, что именно dois…»

Талызин сел к столу, вынул из ящика пачку ассигнаций и положил в карман мундира. Так, на случай внезапной высылки в Сибирь, поступали теперь все, отправляясь туда, где находился император. Талызин ещё подумал, затем снял со стены небольшой кинжал, вытащил его из ножен и осмотрел лезвие. На стальном клинке с восточным орнаментом была восточными письменами выгравирована надпись Nekaman. Талызин вдвинул лезвие в ножны, спрятал кинжал под мундир и прошёл снова в ту комнату, где его причёсывал костюмер. Он надел розовое домино, попробовал маску и внимательно осмотрел себя в зеркало, медленно передвигая боковые створки.

Настенька также получила приглашение на придворный маскарад. Красивая твёрдая плотная карточка с рисунками, с бордюром и с надписью (не сразу понятой) Bal pare [268]доставила ей большое наслаждение.

Настенька с каждым днём всё твёрже убеждалась, как благоразумно и хорошо поступила, согласившись выйти замуж за Иванчука. Радость шла за радостью. Много удовольствия принесла Настеньке первая в её жизни собственная квартира. Хорошо было также иметь горничную, кухарку. Вначале Настенька перед ними несколько конфузилась, но скоро привыкла и даже научилась на них покрикивать. Приятно ей было и принимать у себя гостей, хоть здесь удовольствие отравлялось, особенно в первое время, мучительным страхом, – как бы чего не напутать, не сделать или не сказать глупости, за которую мужу было бы стыдно. Принимали они, впрочем, не очень много, зато гости все были хорошие, – как говорил Иванчук, первый сорт. Но приглашение на придворный бал, с правом на розовое домино и на участие в маскарадной фигуре, послужило для Настеньки самым наглядным доказательством того, как повысилось её общественное положение. Она знала, что этим, как всем, обязана мужу, и чувствовала, что её благодарность всё растёт и даже начинает переходить в самую настоящую любовь, очень мало отличающуюся от той, которую она ещё недавно испытывала к Штаалю. Настенька вначале немного стыдилась этой мысли: ей было совестно, что она так быстро полюбила человека, с которым сошлась по расчёту и над которым когда-то посмеивалась. Она говорила себе, что прежде просто его не знала, и с каждым днём открывала в своём муже новые достоинства. Ей было обидно, что она не только сама смеялась над Иванчуком в прежнее время, но ещё и другим позволяла при себе над ним смеяться. Этих других она старалась отвадить от дому.