А. Сахаров (редактор) - Павел I

Вдоль стены комнаты, по которой он проходил, тянулся буфет с огромными серебряными леопардами по краям. Буфетов в залах дворца было в вечер маскарада несколько. Но этот был особенно роскошный. У него стояли только люди с именем и с положением. Штааль ещё раньше обратил на это внимание. Он подошёл к буфету и строго приказал лакею в красной ливрее дать ему рюмку коньяку. Лакей с удивлённым видом выполнил приказание. «Ну, вот, и легче стало… А ведь это всегда при мне будет, что бы там ни случилось. Уж водки никто не отнимет. В кибитку, под рогожу через дыру, и то, верно, можно будет получить косушку… – Штааль представил себя лежащим в кибитке, на соломе, в темноте, под рогожей, с избитым, окровавленным телом… – Душно не будет, скорее холодно, ведь в дыру будет входить стужа, – морщась думал он и вспомнил, как в Сен-Готардском убежище платком затыкал отверстие в потолке чулана – всё не мог заткнуть. – Навсегда и это прошло… Никогда больше не увижу…» Ему вдруг до сладостной боли захотелось увидеть Сен-Готард, чёрную чашку озера с дрожащей водою, крошечный уютный чулан в монастыре. Штааль тыкнул вилкой в какую-то закуску, велел презрительно смотревшему на него лакею налить ещё рюмку, проглотил коньяк залпом – и на мгновенье поймал страшную мелодию, которую в ту ночь за дощатой стеной чулана играл на виржинале монах. На Штааля нахлынула радость. В ту же минуту донёсшиеся издали звуки оркестра подхватили и снова унесли безвозвратно мелодию Сен-Готардского убежища…

– А я Сашке морду набью, будь он двадцать раз обер-камергер, – сказал поблизости густой бас. Штааль оглянулся и саженях в двух от себя увидел у буфета возвышавшуюся над всеми головой фигуру Николая Зубова. С Зубовым пил Уваров. Штааль вспомнил бал у князя Безбородко. «Ах, тогда было весело, не то что теперь!.. Жаль бедного Александра Андреевича… При нём всё было по-иному… Лопухина тогда очень ко мне льнула, мог, мог сделать карьер… Того карьера не хотел, а на этот, значит, иду? Разве, впрочем, я только для карьера? А то для чего же? Ежели дело выйдет, я потребую два чина и сто тысяч чистоганом… Как же, однако, потребую? Условие, что ли, заранее заключить? Какую кость ни выкинут, всё придётся съесть. Могут ли дать сто тысяч на брата? Скажем, нас сто человек, значит, сколько выйдет на всех: сто на сто тысяч – пять да два, семь нолей, стало быть сто миллионов… Где же это взять? Таких денег нет и в казне, – огорчённо подумал он и отошёл от буфета, с ненавистью взглянув на Уварова. – Правда, мне могут дать больше, нежели другим… Какая, однако, будет моя роля в комплоте? Хорошо бы вправду спросить у Палена. Надо же каждому знать своё дело. А то пройти в Тронный зал, на того посмотреть?..»

У противоположной стены длинного зала он увидел госпожу Шевалье. Она была в костюме Астреи и с ног до головы залита бриллиантами, хоть это не очень шло к костюму. Перед артисткой, разговаривая с ней, кто-то сидел спиной к Штаалю. «Прелесть какая!.. Подойти?.. Ах, какой я осёл! – Штааль вдруг радостно сообразил, что сделал ошибку в счёте: ведь сто тысяч, помноженные на сто, составят не сто миллионов, а десять. – Ну да, семь нолей, десять миллионов… Ах, я осёл!.. Десять миллионов отлично могут нам раздать, конечно, могут за такую услугу…» Говоривший с Шевалье человек повернул голову вполоборота. Это был Пален.

Штааль пересёк зал в ширину и с беззаботным видом пошёл вдоль длинной стены так, чтобы пройти в двух шагах от них. Не доходя немного до госпожи Шевалье, Штааль, до того старательно смотревший в другую сторону, как бы случайно перевёл взор, быстро изобразил на лице удивление и низко поклонился знаменитой артистке. Она взглянула на него через плечо сидевшего Палена и приветливо улыбнулась.

Она не помнила фамилии Штааля, не помнила, кто он, знала только, что он в неё влюблён. Это ей было не в диковину, но оттого ли, что Штааль был очень красив в этот вечер (ему шла бледность и усталое выражение, – он много пил и почти не спал в последние ночи), взгляд госпожи Шевалье задержался на нём гораздо ласковей, чем обычно. Он тотчас это почувствовал. Сердце у него забилось. Пален повернул голову в направлении взгляда артистки и тоже улыбнулся Штаалю. Он жестом подозвал молодого человека и, положив ему левую руку на спину, остановил перед госпожой Шевалье.

– Вы знаете этого молодого воина, богиня? – сказал Пален, вопросительно глядя на госпожу Шевалье и на Штааля: он не был уверен, свободно ли говорит по-французски Штааль. – Это наш будущий Суворов.

Штааль с глупо-радостным видом пробормотал что-то вроде «Vous me comblez, comte..». [273]Но, сообразив, что эта фраза как бы признавала серьёзным замечание Палена, он густо покраснел и добавил:

– Oh, quelle cruelle plaisanterie!.. [274]

Это замечание также показалось ему неудачным. Пален, однако, не очень его слушал. Убедившись, что Штааль говорит по-французски, он встал и посадил молодого человека на своё место.

– Посидите-ка заместо меня с коллежской асессоршей, господин поручик, – шутливо сказал он по-русски Штаалю (мужу госпожи Шевалье был недавно пожалован чин коллежского асессора). – Богиня… – прощаясь, произнёс Пален, целуя руку госпожи Шевалье.

Ей не нравилось, что он называл её deesse. Это напоминало ей, что она была богиней разума в революционном Париже. Она смутно даже подозревала, что Палену это известно и что он называет её богиней нарочно. Он и слово «богиня» произносил деловито и просто, как обыкновенный чин: так он называл Штааля поручиком.

– Вы меня покидаете? – недовольным тоном спросила госпожа Шевалье.

На лице Палена выразилось отчаяние. Он глубоко вздохнул и приложил к сердцу руку, в которой держал маску.

– Да, я покидаю вас, богиня, – сказал он проникновенным тоном. – Я покидаю вас, но только на несколько минут. Мне надо показаться в Тронном зале. Затем я вернусь к вам и у ваших ног проведу остаток моих дней. Больше ничто нас не разлучит, богиня, – две жизни наши будут соединены навеки…

– Allez, allez, incorrigible farceur, [275]– сказала госпожа Шевалье с безнадёжной улыбкой. Ей очень нравился этот человек, говоривший с ней, как с идиоткой; нравился даже его тон, хоть иногда её раздражал; так никто с ней не говорил. Разговор Палена почти всегда был совершенно неинтересен. Но всеми ясно чувствовалось, что Палену и неинтересно быть интересным. Это внушало большинству женщин лёгкое нервное волнение.

Пален поднял с отчаянием руки и отошёл прочь, очевидно забыв о госпоже Шевалье в ту самую секунду, как они расстались. Артистка с досадой проводила его глазами; затем перевела взор на Штааля. Пален был настоящий человек; этот был один из сотни влюблённых в неё мальчишек. Но и он был недурён в своём роде.

– En bien, – произнесла она, решительно не зная, что сказать Штаалю. – Eh bien! Mais qu'est ce que vous devenez done? On ne vous voit plus. [276]