А. Сахаров (редактор) - Павел I

Иванчук долго колебался, должен ли он сообщить Палену о ходящих слухах и о тех тревожных признаках, которые он замечал. Собственно, такова была его прямая обязанность. Он говорил себе, однако, что лучше оказаться виноватым в служебном упущении, чем в л о п а т ь с я. Но в первые дни марта месяца признаки стали настолько тревожными, что у Иванчука возникли сомнения, уж не влопается ли он и притом самым ужасным образом, если н и к о м у ничего не донесёт. Прежде таких сомнений не могло быть; перед Иванчуком впервые стал вопрос, к о му донести.

Он ежедневно бывал в Тайной экспедиции, разговаривал там с людьми, которые должны были знать очень многое. Говорил он с ними осторожно и туманно. «С такими господами ни в чём уверенным быть невозможно», – думал он. Они отвечали ему ещё осторожнее и туманнее. Однако он со всё растущим беспокойством почувствовал, что и эти насквозь прожжённые, видавшие всякие виды люди не только смущены, но находятся в чрезвычайной тревоге. Иванчук лишний раз убедился, как даже в этом учреждении боятся и почитают графа Палена.

В день 11 марта сведения, полученные Иванчуком, повергли его в такое волнение и страх, каких он никогда в жизни не испытывал. Грозные сведения эти говорили уже не о близком будущем, а о наступающей ночи, и указывали они прямо на графа Палена и на квартиру генерала Петра Талызина, командира Преображенского полка.

После мучительного колебания Иванчук решил, что наименее опасный (хоть и очень плохой всё же) выход из тяжёлого положения, в котором он находился, – принять роль нерассуждающего служаки и исполнять всё предписанное ежедневным, будничным расписанием занятий. По этому расписанию он в одиннадцать часов вечера обязан был являться к военному губернатору за приказаниями на ночь и на следующее утро.

Почти весь этот день Иванчук беспомощно метался по городу и лишь часов в девять вечера ненадолго заехал домой. Ужиная с женой, он был очень мрачен, неразговорчив и, к большому огорчению Настеньки, не прикоснулся к ж а л е ю из померанцев, изготовленному под собственным её руководством, и даже шпаргеля [311]едва отведал, хоть шпаргель стоил три рубля фунт. Настенька его купила не без волненья. Она и мрачный вид Иванчука объяснила тем, что он сердится на неё за столь дорогое блюдо. Настенька смущённо стала оправдываться. Но Иванчук лишь горько улыбнулся. Расставаясь с женой, он нежно её поцеловал и едва мог скрыть волнение, с особенной ясностью почувствовав, как сильно любит Настеньку.

Ровно в одиннадцать часов он прибыл в дом военного губернатора, на углу Невского и Морской. Его немного успокоило то, что в доме всё было, как в другие дни. Перед подъездом, как обычно, стояло несколько саней. Так же, как всегда, вытянулись по сторонам от крыльца будочники с алебардами у выкрашенных в косую полосу будок и мгновенно открыли стеклянную дверь расторопные почтительные лакеи. Те же люди дожидались на скамейках в вестибюле (только одного, громадного рыжеволосого полицейского офицера, не знал в лицо Иванчук). В боковой комнате, по обыкновению, засиделся за бумагами угрюмый старший секретарь Афанасий Покоев, а в приёмной вежливо осведомился о здоровье Иванчука титулярный советник Тиран. После тоскливой тревоги тех мест, где Иванчуку приходилось быть в этот день, всё это приятно его поразило. Тиран немедленно доложил о нём военному губернатору. Через минуту Иванчук был принят. Пален в парадном мундире, при ленте и палаше, стоял у стола, надевая тугие белые перчатки. В этом тоже не было ничего необыкновенного. Граф часто выезжал из дому и в более поздние часы. Никакого волнения на его лице Иванчук не заметил. Напротив, Пален был, по-видимому, прекрасно расположен, – мурлыкал какую-то песенку, что делал только в минуты очень хорошего настроения. «Конечно, всё враки», – облегчённо подумал Иванчук.

– Особенные приказания на сию ночь и на завтрашнее утро? – повторил Пален, выслушав Иванчука. – Никаких особенных приказаний… Ах, чуть не забыл, на завтрашнее утро есть приказание. Сказывали мне, будто на Петербургской и на Выборгской стороне сугробы снега в человеческий рост, так что и ходить по улицам невозможно… Ежели правда, то безобразие. Велите, пожалуйста, Аплечееву завтра же расчистить улицы…

Он разгладил на левой руке перчатку и снова замурлыкал песню. «Ну, разумеется, вздор… Эк мастера стали врать люди!» – подумал Иванчук, немного обиженный, но и успокоенный особенным приказанием Палена.

– Да, вот что ещё, – небрежно сказал Пален, натянув и правую перчатку. – Вы ведь свободны в эту ночь?..

Иванчук побледнел. Он больше всего боялся, как бы военный губернатор не предложил ему принять какое-либо участие в деле.

– Я… Я… Ваше сиятельство… Жена больна… Что прикажете?

– Вот что я прикажу, мой милый, – сказал Пален, подчёркивая слово «прикажу». – Я сейчас еду к генералу Талызину, в казармы Преображенского полка (Иванчук совершенно побелел). Меж тем ко мне сюда будут люди по важному делу. Извольте оставаться здесь на крыльце и всем, кто спросит: «граф Пален», указывайте ехать к Талызину. В час ночи можете идти спать… Всем, кто скажет: «граф Пален». Поняли?

С ужасом глядя на своего начальника, Иванчук медленно кивнул несколько раз головой. Ему от волненья было трудно говорить. Пален посмотрел на него внимательно.

– Ну-с, так пожалуйте за мной… Мне пора, – холодно сказал он.

Внизу все встали и вытянулись. Надевая шинель, Пален подозвал того полицейского офицера, которого не знал Иванчук, и сказал несколько слов негромким голосом, показывая глазами на Иванчука. Полицейский оглянулся и проговорил уверенным тоном:

– Слушаю-с, ваше сиятельство.

– Вот и он с вами здесь постоит, чтоб вам не так было скучно… Эх, стужа какая!.. Ну-с, прощайте…

Он кивнул им головой. Затем уже на пороге раскрытой лакеем настежь двери, точно что-то припоминая, повернулся, окинул взглядом вестибюль, лестницу, быстро вышел и сел в сани.

– В лейб-кампанский корпус, – приказал он кучеру.

– Что с ним прикажете делать? – разводя руками, сказал Уваров, войдя в комнату, где его ждал Штааль. – Новые, вишь, пажи потребовались… На нынешнюю ночь…

Он опять засмеялся нехорошим смехом. Штааль молчал. Уваров махнул рукою и сказал Штаалю:

– Ну, что ж, как приказал, так и сделаем. Нынче он ещё царь… Съезди, родной, в первый корпус и скажи князю Зубову, чтобы сегодня же прислал новых пажей. Доложи также, что конногвардейский караул сменён и что государь отбыл в свою опочивальню. Остались только преображенцы… Далеко, – добавил он многозначительно, подмигнув Штаалю левой бровью.

– Сейчас прикажете ехать, ваше превосходительство?