Лесь Гомин - Голгофа

Перекрестился и Иван.

— Не годится, отец игумен, всухую кушать, — заметил отец эконом. — Надо бы помаслить еду. На миру это любят.

— Еще что скажешь! Разве можно перед исповедью?

Бог простит… Все равно ему каяться… хе-хе.

— И то правда. Ох, и искуситель ты, отче, — усмехаясь, сказал отец Ананий. — Хоть как уговоришь. Он налил большую рюмку водки и подал Ивану.

— Выпей — и будем ужинать.

Иван опорожнил рюмку одним духом — только чуть скривился. Быстро начал есть, а отец Ананий, желая расположить к себе гостя, налил еще.

— Да пей уж и вторую для ровного счета.

Иван снова выпил. Отец Ананий решил приступить к делу.

— Поведай же, зачем пришел, по какому делу?

— Зачем? Хочу, отче, грехи искупить в монастыре, да не знаю, примете ли.

— Мы никого не прогоняем, — сказал отец Ананий, снова наливая. — Пей, раб божий, да рассказывай дальше. — Иван повеселел. У него зашумело в голове, в глазах замельтешило. Опорожнив рюмку, опустошил тарелки. За третьей пошла четвертая — и вот уже отец Ананий кажется ему мордастым, громадным, как гора, чучелом, а эконом смешно завертелся вдруг на своем стуле. Иван тихо засмеялся.

— Ну, и что же ты надумал? — спрашивал отец Ананий.

— Я? Надумал я… надумал бросить к чертовой матери село. Надоело. Он не дает мне покоя… все выспрашивает… цепляется…

— Кто?

— Кто? Да тот… Николай Гурян. Он догадывается. Но черта с два донюхается. Иван не дурак. Иван знает, что делает… Что с воза упало, то пропало. Ищи…

Отец Ананий налил снова. Иван схватил рюмку и выпил. Поставить ее на стол он уже не смог. Рюмка скатилась на мягкий ковер. Отец эконом поднял ее.

— Так чего же он цепляется? — спросил эконом.

— Кто? Вы? Ты? Гы-гы-гы-ы! — засмеялся Иван. — А ну, покажи спину! — И он грязно выругался.

— Иди, отец эконом, не зли его.

Отец эконом вышел. Отец Ананий начал испочедь.

Часы показывали шесть. Отец Ананий все еще задумчиво ходил по келье.

— Такое мурло! — вслух восклицал он и опять мерил шагами келью. — Умный мог бы сделать невесть что, а это хамье еще исповедуется, кается… Плачет, пьяное рыло… Вот уж, действительно, скотина.

Отец Ананий все ходил и ходил по келье в глубокой задумчивости. Все зря. Иван, хоть и пьян был, не открыл своей тайны до конца. И как ни допытывался отец Ананий на исповеди, тот обходил главное. Отец Ананий припоминает исповедь, каждое Иваново слово. Под епитрахилью — пьяная рожа, посиневшая от напряжения. Глаза блестящие, налитые кровью, слова путаные, язык пьяно заплетается. И история, вложенная в те слова, тоже запутанная. А слова хитрые. Отец Ананий позвонил. Вошел Василий.

— Пришли сюда эконома.

Отец Ларион вошел, удивленный ранним вызовом. Отец Ананий сам закрыл за ним дверь.

— Слушай, отец Ларион. Этого гостя нужно принять в монастырь. Зачем — узнаешь потом. Вели его переодеть и… дать самую грязную работу.

— Слушаю, отче. Но что монастырю от этого?

— Делай, как велю. Дашь распоряжение — приходи, поговорим.

Отец Ларион вышел, а игумен продолжал размышлять. Вдруг что-то припомнил. Опять позвонил. Вошел Василий.

— Василий, позови эконома.

Через минуту тот вошел снова.

— Слушай, отец Ларион, пошли сегодня нашего гостя пастухом к Игнату. Игната позовешь ко мне и придешь сам.

Через час прибыл и Игнат — старый загорелый великан.

— Вот что, отец Игнатий, я позвал тебя на совет по очень важному делу. — Отец Ананий затворил дверь и подчеркнуто серьезно обратился к нему. — Поклянись молчать о том, что услышишь.

Отец Игнат поклялся. Тогда отец Ананий, решившись, рассказал историю грехопадения Ивана. Длинную, запутанную, темную историю, которая тянулась от самого детства Ивана, уроженца села Косоуцы, что около Сорок, до самых монастырских ворот.

Лето. Батрак Иван поехал накосить свежей отавы на корм скоту. Дорога тянулась степью. Волы тихо двигались шляхом и вдруг остановились возле чьей-то телеги.

Иван подошел. На телеге лежал незнакомый мужчина в городской одежде и стонал. В то время людей косила жестокая эпидемия холеры. Искаженное лицо человека напоминало лица крестьян, умиравших от холеры, и Иван испуганно отбежал к своей повозке. Но человек умолял, звал на помощь. Городская одежда заинтересовала Ивана. Превозмогая страх, он подошел ближе. Больной, запинаясь, начал что-то рассказывать, но речь его прервали новые жестокие судороги. Он взвыл от боли, зарылся в солому. Из-под нее выглянула желтая кожа чемодана. Ивана подмывало узнать, что там, внутри. Трусливо тронул желтую кожу. Прогибалась. Попробовал поднять — тяжелый. Вытащил его из повозки, распорол ножом и.., бросились в глаза пачки денег.

Вокруг никого. Больной умирал. Иван втащил чемодан к себе на телегу и изо всех сил погнал быков в поле.

Через месяц он ушел от хозяина, прибился к одной вдове в соседнем хуторе, приймаком. Вдова полюбила работящего, денежного приймака, а он трудился в ее хозяйстве, как на своей отцовщине. Она уже представляла, как ее захудалое хозяйство окрепнет и достигнет благополучия, расширится, а она, важная хозяйка, заживет в полном достатке.

Дочь Марыся, ни о чем не думая, забавлялась и частенько нахваливала дядю Ивана. С некоторых пор он носил ей конфеты, если был трезвый. А когда выпьет, то и гривенник, бывало, даст или купит что из одежды.

Как-то Марыся была одна. Дядя Иван возвратился пьяненький, подозвал Марысю к себе, взял за подбородок и ласково спросил:

— Ты меня любишь, Марыся?

— Люблю.

— А крепко?

— Вот так!

Она обняла его изо всех сил за шею. Молодое ее тельце прижалось к нему. Кровь ударила Ивану в голову. Схватил девчонку, прижал к себе, осыпая поцелуями. Ребенок не защищался, только слегка отстранял губы от пьяных Ивановых уст. И только когда дрожащие руки Ивана дотронулись до обнаженного тела, она вскрикнула, рванулась. Но рассвирепевший зверь смял хиленькую девчушку, и она потеряла сознание. Когда очнулась, то жаловалась маме на боль, не понимая, что произошло. Но Иван понимал. Несколько сотен рублей принудили вдову молчать, и Иван почти открыто жил с Марысей как с женой.

Время шло. Марыся была уже беременна. А через некоторое время скончалась в муках преждевременных родов.

Началось следствие. Урядник, давно уже пронюхавший об этом деле, прицепился к Ивану. Вновь две сотенные замкнули начальнику уста. Марысю похоронили. Пара волов — подарок Марысиной матери — заставили и ее молчать. Дело заглохло.

Но люди все же догадывались, что смерть казначея способствовала обогащению Ивана, а смерть Марыси — дело его рук. Со временем слухи усилились, и урядник вынужден был опять начать против него дело. Вот тут-то и надумал Иван «отмолить» свой грех за оградой святой обители, а вместе с тем не упускал из виду близкого имения, которое в это время продавалось. Ему же, отцу Ананию, он дает две тысячи за то, что тот продержит его в монастыре с год, до тех пор, пока дело забудется.