Лесь Гомин - Голгофа

— Вот здесь будешь жить. Входи и подожди меня.

Катинка вошла. Проводник зажег лампадку. Она осмотрелась и совсем обессиленная села. Она находилась в четырехугольной пещере, выдолбленной прямо в земле и гладко зацементированной. В келье не было ничего, кроме каменного ложа, покрытого грубыми молдавскими коврами и большими белыми подушками. Через минуту вошел дед-проводник, а за ним дряхлая старуха, слепая на один глаз. Проводник стоял посреди кельи, расставив ноги.

— Раба божья Катря, — обратился он к Катинке. — Здесь ты будешь жить и не выходи никуда, пока отцы наши не позовут тебя или не велят сослужить какую службу. Тогда выполняй, ибо их назначил отец Иннокентий. Понимаешь?

Катинка машинально кивнула головой, а проводник, опираясь на костыль, продолжал:

— И еще ты должна внимательно следить за сестрами, что живут здесь… Как увидишь, что какая-нибудь ходит в мужские коридоры, — сообщай этой старшей сестре. Понимаешь? И еще помни: ты должна покоряться отцам твоим, и телом покоряйся, и духом, ибо они владеют нами от отца Иннокентия. Понимаешь? Плоть наша и дух наш в руках их. Понимаешь?

Катинка кивнула, хотя поняла из всей этой речи одно только слово — «Иннокентий». Ради него она готова на все. Для него она отдаст и тело, и душу — отдаст все, что осталось еще от изломанного, изувеченного существа.

Дед-проводник исчез. Катинка, совершенно обессиленная от нахлынувших впечатлений, вдруг одним прыжком очутилась возле старой монашки и, обняв, прильнула к ее груди. Горько, надрывно зарыдала.

— Где я, бабуся? Где я?

— Я тебе не бабуся, а сестра. А где ты — скоро узнаешь. Да ты не плачь, наши отцы не любят слез на молодых щеках. А груди у тебя, дочка…

Катинке показалось: то не старая монашка говорила, а шипела страшная гадюка и высовывала свое жало. И из этого жала исходило что-то зловонное, гадкое. Ей вдруг припомнилось ее прошлое в Балтской обители, которое она всегда так старательно заслоняла мечтами о светлом будущем. Резко отшатнулась от старой и, как мертвая, упала на постель.

— Что же мне делать? — спросила тихо.

— Молиться… а услышишь звон — иди на него. Там святые отцы скажут, что делать. Без моего разрешения выходить из кельи нельзя.

Катинка невидящим взором смотрела на старую изуродованную фигуру, и ей казалось, что вот-вот упадет она в ту глубокую яму, куда так часто проваливалась. Махнула рукой старухе, а сама закрыла глаза. Монашка вышла.

Катинка лежала как в обмороке. Услышала звон, он гремел, перекатывался тоскливым гудением под каменными сводами. Медленно встала и поплелась коридорами прямо на него. Но как ни пыталась попасть на дорогу, как ни прислушивалась, откуда этот звон, не могла понять. Побрела наугад, натыкаясь на одинокие фигуры, иногда на группы людей. Они двигались в разных направлениях. Казалось, этому блужданию конца-края не будет, вот-вот попадет она будто на какую-то дикую тропу, сорвется куда-то в пропасть навеки. Прижалась к холодной стенке и громко, надрывно зарыдала. К ней подошла женщина и ласково спросила:

— Чего плачешь, сестра?

Катинка рассказала о своих блужданиях, попросила провести. Женщина взяла ее за руку, и они пошли бесконечными лабиринтами, сворачивая то за один угол, то за другой, пока не вошли в просторное круглое помещение, освещенное множеством свечей. В центре возвышался аналой, а перед ним стоял отец Семеон, брат Иннокентия, в монашеской рясе.

— Что это за люди? Откуда они? — тихо спросила Катинка свою спутницу.

— Молчи, это райские люди, они покинули мир и поселились здесь, в пещерах, чтобы спастись от грешной жизни.

Катинка оглянулась. Перед ней стояла многочисленная толпа людей разного возраста с высохшими и померкшими лицами, которые при таком свете казались мертвыми. На этих желтых лицах как-то страшно блестели глаза, холодом смерти веяло от каждого. Вдруг отец Семеон повернулся и посмотрел прямо на нее. Она опустила глаза и вздрогнула.

— Не пугайся, богу нужен истинный слуга. Приди ко мне, дочь, ты сподобишься духа святого, что отец Иннокентий пересылает из ссылки.

Катинка не двигалась. Тогда к ней подошли двое мужчин, взяли за руки. Не слышала, как исчезла перед ней толпа, как очутилась в келье, просторнее и богаче ее. Проводники сидели у двери. Через несколько минут вошел отец Семеон и знаком отослал сторожей.

— Ты что это отворачиваешься, раба божья? Разве не знаешь приказа святого пэринцела Иннокентия, который велел всем подчиняться мне?

Катинка бессмысленно смотрела перед собой. Отец Семеон подошел к ней, взял за подбородок, поднял голову к свету и посмотрел прямо в глаза.

— Раба божья Катинка, ты будешь приходить ко мне, когда позову. Дух божий выбрал тебя себе на службу…

Катинка ощутила у себя на плечах его горячие лапы. Ей казалось, что зверь выполз из угла и она у него в когтях. Не билась, не сопротивлялась, а покорно согнулась под сильными руками. Замерла, безразличная к поцелуям и ласковым словам. Неподвижно лежала, пока острая боль не вывела ее из такого состояния.

— Ты что ж, стерва, заснула? А?

Катинка застонала. Одним движением настигла зверя. Острыми зубами впилась ему в щеку и почувствовала на языке что-то теплое и соленое. Это прибавило злости. Она охватила руками обидчика, притянула его к себе, чтобы растерзать на куски. Но в это мгновение ее ударили по голове, и Катинка потеряла сознание.

Очнулась у себя в постели. Голова болела. Что-то противное ощущала во рту, словно съела гнилое.

— Пи-и-ть… — прошептала.

Над ней согнулась уродливая надсмотрщица, слащаво-злым шепотом спросила:

— Так что, сестра, сладок наш отец Семеон? А? Хи-хи… Как тебе после него?

Катинка отвернулась и накрылась одеялом. Уродина не уходила, она шипела свои циничные, похабные слова, высасывая последнюю кровь из Катинки, которая бессильно стонала и кусала губы, пальцы.

Шли недели. Катинка пластом лежала в келье. Жизнь тянулась невыносимо тоскливо, без дневного света, без живых существ, без живой речи. Иногда слышала, как прошаркает кто-то мимо занавешенной коврами дыры в стене. Иногда придет запыхавшийся отец апостол на беседу о духе святом, удовлетворит свою похоть и оставит ее, еще раз оплеванную, истерзанную объятиями, поцелуями и щипками. Тогда хотелось… высунуть сквозь каменную стену голову к солнцу, к небу и завыть так, чтобы услышал бог, чтобы услышал отец Иннокентий, чтобы весь мир услышал ее тоску, ее бесконечное отчаяние, скопившиеся в сердце.

В такие минуты она прижималась к подушке, рвала ее, стонала, плакала, задыхаясь от беспомощности, бесприютности… И в такие минуты она отдала бы последнюю капельку крови, последний вздох своей захватанной всякими руками груди, чтобы увидеть солнце, поцеловать василек, приласкать травку, глотнуть воздуха, чистого, пронизанного солнцем, которого не было у семи тысяч человек, упрятанных Иннокентием под землю, в «рай», что в селе Липецком Ананьевского уезда. И за это готова была еще сто, двести лет терпеть издевательства. Тоска и отчаяние подняли ее с постели. Тенью выскочила за дверь и боком, украдкой пошла, прижимаясь к стене. В коридоре не было никого. Катинка наугад свернула за угол, еще раз, еще, еще… Бессчетное количество раз сворачивала, пока не остановилась в совершенно темном коридоре. Опять побежала что было силы в неизвестном направлении. Сердце стучало в груди. Катинка старалась остановить его, чтобы никто не услышал. И, видно, своевременно уняла сердце, потому что где-то близко услышала знакомый голос. Говорил отец Семеон с какой-то женщиной. Катинка прислушалась.