Борис Савинков - То, чего не было (с приложениями)

– Говорите короче.

– Короче?… Сейчас… Только вы, пожалуйста, слушайте…

– Я вас слушаю.

– Теперь вот вчера приходите вы: «Товарищи, учреждено наблюдение. Один из нас провокатор!..» Ну, положим, не вы говорили, а Ваня… Так это же безразлично, потому что вы тоже так думаете… И может быть, вы сказали правду. Я давно видел, что за нами следят… И тоже спрашивал себя: а скажи-ка, Абрам, если ты не дурак, что же это все значит? Что значит, что везде гуляют шпионы?… Вы извините… – он наклонился к Соломону Моисеевичу, – это сущие пустяки, что письма или глупая болтовня. Никаких писем не писал, и никто разболтать не мог… Это конечно… Вот и я подумал себе…

Резкий, с сильным акцентом голос Абрама, неспокойные, точно обрубленные слова и круглое, немного встревоженное, белое, как у бабы, лицо не понравилось Александру. «Тянет, будто воду везет… И не поймешь, что ему надо? Зачем он пришел? Зачем пришел не один? Чтобы иметь свидетеля? Чтобы избегнуть допроса?…» Он чиркнул спичкой и, закурив, долго следил за бледно-желтым огнем. Спичка с треском погасла. Он бросил ее и опять взглянул на Абрама. «Но ведь он убил доктора Берга… Бесовское наваждение…» Абрам задумался и стал пристально смотреть на ковер.

– Ну, так что вы хотели сказать?

– Что я хотел сказать?… Обождите… Я все скажу… Я и подумал: а если на самом деле в дружине есть негодяй? Так кто же он может быть? Интеллигентов трое: Александр Николаевич, Соломон Моисеевич и Анна. Но я сказал себе: нет, Абрам, у Александра Николаевича повесили брата… Еще не родился на земле такой человек, который это простит. Значит, не он… И я дальше сказал себе: ну, а Соломон Моисеевич? Но я ответил: он страдал на каторге десять лет. Так он забудет свое страдание?… Он на старости продаст себя паршивому Шену? Это глупость… Значит – Анна… Может быть, и она, я убедить не могу, но я спросил: Абрам, веришь ей? И сказал себе: верю. Почему веришь? Не знаю… Потому что она готовила бомбы?… Разве известно?… А все-таки верю… Так если не она, не вы и не вы… если не интеллигенты… ха!.. – он провел рукой по лицу, – то провокатор кто-то из нас, из рабочих. Это мы себя продаем… Это мы свое дело губим… Мы сами… Мы… Я спросил себя: кто. И я отвечал: что значит кто. Ведь, например, ты, Абрам, ты – честный рабочий или, может быть, нет? Да, я знаю: я честный рабочий… А если ты честный рабочий, то Ваня – честный или прохвост? Да, Ваня тоже честный рабочий… Почему я знаю, что это правда? А потому, что он всю жизнь служил пролетарскому делу: дрался на баррикадах и шел с бомбой на прокурора… А когда я себе так сказал…

– Вы высказываете определенное подозрение? – заметил холодно Александр.

– Подозрение?… Почему подозрение? Никакого подозрения я не высказываю… Говорю, что думаю… Ха!.. Я думаю, что Колька или Свистков… Мы их не знаем. Мы их не знаем. Вы их знаете? Нет? Что это за молодцы? Пожалуйста, отвечайте… Пожалуйста, отвечайте, что они делали у анархистов? У Володи? У Фрезе? Может быть, не работали, а фруктами торговали? Кто поручится за этого… Николая? Что он о мужиках говорит?… Вы ручаетесь?… Вы?… Но я пришел не только за тем, чтобы это сказать… Я пришел, чтобы вам предложить устроить за ними слежку… Надо посмотреть, куда они ходят, как живут, когда думают, что не видит никто. Разве глупо?… Я говорю: один из них негодяй. Значит, ясно, что за ними надо бы последить… А как же иначе?… Ну?… – Абрам по-прежнему сидел на самом краешке кресла. Его суконная поношенная поддевка и высокие бутылками сапоги делали его похожим не на еврея, а на московского полузажиточного купца. Опустив густые ресницы и упрямо уставившись в пол, он застенчиво ожидал ответа.

– То есть вы… предлагаете… учредить у нас охранное отделение? – удивленно возразил Александр и подумал: «Кто же может предлагать такие сильные средства?…» И внезапно Абрам, которому он вчера еще верил, добродушный и честный кожевник Абрам, с мозолями на загрубелых руках и с нерусскою речью, стал почти ненавистен ему. Стала ненавистна дружина, где говорят оскорбительные слова, где нет работы, а есть бессовестный сыск, стала ненавистна партия и революция и даже террор. «А мои изыскания?… – вспоминал он. – Если можно допрашивать, – отчего не следить?… И… Абрам, в конечном счете, может быть, прав».

Соломон Моисеевич, длинный, сутулый, седой, в черном, застегнутом наглухо сюртуке, в раздумье прошелся по комнате и остановился перед Абрамом:

– Нехорошо вы говорите, Абрам… – Он нервно задергал шеей, и кашлянул, и поправил смятый, видимо, стеснявший его воротник. – Вот вы думаете, что провокатор Колька или Свистков… А если они будут по-умному рассуждать, то они, наверное, заподозрят вас, или меня, или Анну… Чего же, следить за всеми?… Но разве это террор? Это – та же охранка… Я думаю, что мы сами во всем виноваты. Наивно предполагать, что провокация случайное бедствие… Если бы мы не могли, – понимаете, по совести не могли, – заниматься подсматриваньем и чтением в сердцах, если бы партия была чище, если бы не было генеральства, малодушия, безответственности и грабежей, если бы каждый честно, всем сердцем служил революции, не было бы и доктора Берга… Не мог бы он быть… Его бы раскрыли через десять минут… А теперь поздно. Знаете, в Книге Хвалений: «Извлеки меня из тины, да избавлюсь от ненавидящих меня и от глубоких вод…» Погрязли в тине… Утонули в глубокой воде… Не шпионить же друг за другом…

– Ха! А почему нет? – не подымая глаз, вспыхнул Абрам. – Сделайте одолжение, следите за мной… Пожалуйста, прошу вас, следите… Честный человек ничего не боится… А как же иначе раскрыть?

– Тогда не надо, Абрам, раскрывать.

– Что же делать?

– Не знаю…

Когда Абрам и Соломон Моисеевич ушли и Александр остался один, он долго не мог уснуть. Было жутко, – жутко в этой гостинице, где живут десятки людей, чужих, враждебных и равнодушных, где звонят неугомонно звонки, где перекликаются незнакомые голоса, где у подъезда караулит швейцар и где он сам, – не Александр Болотов, не офицер российского флота, а представитель лондонской фирмы, англичанин Мак-Гуг. «Лицемеры, – нахмурился он. – Извлеки меня из тины, да избавлюсь от ненавидящих меня…» Абрам – Колька – Свистков. Свистков – Колька – Абрам… Свистков – Колька – Абрам… Электричества он не зажег и, забившись в угол дивана, долго смотрел в темноту. Вся его короткая революционная жизнь прошла перед ним. «Арсений Иванович… Вера Андреевна… Комитетские заседания… Доктор Берг… Боевая работа… Тутушкин и наблюдение… Но ведь я ничего не сделал… Счастлив Андрюша…» На Театральной площади застучали колеса. Приподнявшись на локте и свободной рукой нащупывая револьвер, Александр прислушался к нараставшему звуку. И когда он замер вдали и опять стало тихо, неожиданно вспомнился Колька-Босяк. Александр четко, как наяву, увидел его губастое, рыхлое, с рыжими усами лицо, зелено-желтые насмешливые глаза и полнеющее, уже отяжелевшее тело. Он увидел его в Сокольниках, под кустом, багрово-красного в знойных лучах, и услышал раскатистый смех. «Брошу я карты, брошу я бильярды… брошу я горькую водочку пить». И, не зная еще почему, не отдавая себе отчета, какое именно чувство зародилось в душе, он испытал внезапное облегчение, точно стало легче дышать. Радуясь этому чувству и в то же время пугаясь его, он приник головой к подушке. И сейчас же вскочил: «Колька, Колька… Колька… Не Свистков, не Ваня, а Колька…» Он не мог бы сказать, что именно убедило его, – слова ли Абрама, насмешки ли Кольки, странный отзыв о мужиках, грубый спор со Свистковым или то сокровенно-неясное, что назрело в последние дни. Но он уже верил, – верил, не допуская ошибки, что «раскрыл» провокацию, что да, именно Колька предал террор. Это было предчувствие правды, то ясновидящее проникновение, когда вскрывается сущность вещей. «Ведьма, – прошептал он и улыбнулся. – Да, ведьма. Но теперь она не страшна… Господи, дай мне счастье искрой в пожаре послужить спасению России…» Через час он спал крепким сном.