Хамза Есенжанов - Яик – светлая река

Хаким не помнил, как он очутился на улице, как тюремные ворота, выпустив его, тяжело проскрипели за спиной. Он был возбужден и обрадован, вырвавшись из душной камеры на свежий воздух. Бодрость и сила растекались по телу, он не шел, а почти летел и чувствовал себя легче пушинки. Ни разу не обернулся назад – глаза жадно впивались в окружающий светлый мир: небо было необыкновенно голубым и ясным, серые стены домов – приветливыми и ласковыми; хотелось жать руку каждому прохожему и кричать: «Я жив! Я жив!» «Сон это или явь?..» – думал Хаким, стараясь одним взглядом охватить всю необъятную даль, стелившуюся перед ним. Да, он видел все наяву: и важного кучера на козлах, и военного с усиками в кошевке, и того, с лопатой, что отводит от ворот талую воду, и куда-то спешащую женщину, и торопливо шагающего чиновника с папкой – все это живые, настоящие люди. Под ногами хлюпает талый снег, сосульки со звоном разбиваются о камни, из труб тонкими струйками вьется синеватый дымок…

Пройдя несколько кварталов, Хаким остановился. Он только теперь почувствовал, что промокли ноги. Оглядев себя, ужаснулся: форменное пальто из темного сукна измято, полы забрызганы грязью, на брюки страшно смотреть – тоже все в грязи. Хаким провел ладонью по лицу, и ему показалось, что и щеки покрыты толстым слоем грязи. Стало ясно, почему прохожие смотрят на него. Он свернул с Губернаторской на глухую Причаганскую улицу и опять побежал, торопясь поскорее добраться до квартиры, вычистить пальто, вымыться, причесаться, надеть чистое белье, переменить рубашку и костюм и выйти на улицу. Пока сидел в тюрьме, редко вспоминал о Мукараме, угнетало другое – позор и неволя, но теперь, когда он снова был на свободе, опять всем его существом завладели мысли о встрече с любимой. Хотелось поскорее увидеть ее, переговорить обо всем, ведь перед арестом он так и не виделся с ней. «А вдруг она разыскивала меня? Что она подумала о моем внезапном исчезновении? Что ей скажу, как объясню причину моего ареста? Позор, позор!.. Она не поверит… Да и сказать, что сидел в тюрьме, – лучше умереть!.. – думал Хаким, пробегая мимо серых низких домиков. – А все это наделали проклятые казаки, привыкли бить кого попало нагайками, идиоты! Настоящие идиоты! Разве они когда разбирались, кто виноват, кто прав. Они и теперь всех подряд сажают в тюрьму. Чем виноват, например, тот старик, что сидел со мной в камере? А адвокат и татарин-рабочий?.. В чем их вина? А гимназисты?.. О Россия, управляемая держимордами!..»

Хаким рывком открыл дверь и почти вбежал в комнату. Сидевший за книгой Сальмен вскочил и радостно кинулся навстречу.

– Жив?! Откуда? А вид-то у тебя какой, словно из земли вылез! Четвертый день ищу тебя, где ты пропадал? Я уж думал, не казаки ли изрубили?..

– Не спрашивай, Сальмен, не надо, это ужасно. По сравнению с тем, где я был и что видел, даже дантовский ад покажется раем. Как вспомню эти розги, которыми пороли гимназистов, мороз по коже бежит, словно ремни со спины срезают… Тьфу, будьте вы прокляты, блюстители сумасшедшего порядка сумасшедшего времени!.. – взволнованно докончил Хаким.

– Сидел в тюрьме?

– А ты что думал? Надо скорее, скорее уходить из этого гадкого места…

Хаким рассказал Сальмену о своих злоключениях и попросил его:

– Никому не говори о моем позоре. Чтобы никто не знал, ни дирекция, ни… Особенно смотри не проговорись Мукараме…

– Обожди-ка, тут она тебе записку оставила.

Сальмен вынул из книги письмо и передал его другу. Хаким торопливо раскрыл и начал читать:

«Хаким! Я приходила к вам три раза, но вас все не было дома. Даже ваш товарищ не знает, куда вы исчезли. Помните, как часто я подшучивала над названием вашего уездного городка? А вот теперь я еду туда на работу. Меня устраивает доктор Ихлас в свою больницу медсестрой. Так пожелал мой абый. Абый и умный и деспотичный человек. То, что он сказал, обязательно выполнит… Не клевещу на него, говорю лишь истину. Я не могу не подчиниться ему…

Так вот, еду в вашу Джамбейту. Приезжайте! Приезжайте! Приезжайте! Жду вас!

М.К.»

– Уехала? – спросил Хаким, бледнея.

– Должна была выехать вчера вечером или сегодня утром. Раз не пришла сегодня, очевидно, уехала. Пусть едет, а ты иди мойся и отдыхай.

Небо серое. Воздух влажен. В комнату врывается со двора неприятная пронизывающая сырость.

В тот день, когда султан Арун-тюре Каратаев на паре вороных въехал в город, Абдрахман находился в маленьком домике, расположенном на стыке улиц Губернаторской и Мостовой. Нахмурив брови, он стоял у окна и с тоской глядел на унылую, сбегавшую к Яику улицу, на женщин, копошившихся возле своих калиток, – они отводили от домов талую воду. Абдрахман отошел от окна и, заложив руки за спину, стал прохаживаться из угла в угол полусумрачной комнаты. Чуть поскрипывали чисто вымытые и выскобленные половицы. Неузнаваемо изменился Абдрахман за последние сутки: лицо осунулось, под глазами появились отеки, на впалых щеках ни тени румянца. Но в глазах – решимость и сила. Он думал о предстоящей борьбе, все мысли его были устремлены к родной степи…

Воображение рисовало широкие, неповторимые в своей красе степные просторы. Изумительно прекрасна степь весной! Вот, как брошенная в траву сабля, изогнулась река Барбастау. За нею – гряда холмов в синеватой дымке. Чем дальше едешь в глубь степи, тем отчетливее видны эти холмы, они словно растут и сами набегают на тебя. А там, за кряжем Сырымшыккан (так назвал его народ, потому что когда-то с его гребня обозревали окрестность легендарный батыр Сырым и его дозоры), открывается бескрайняя равнина, сливающаяся с горизонтом. Она вся видна как на ладони. У одинокой могилы мудрой Боргумаш, будто голубой ковер, виднеются холодные воды озера Ханкуль. Глядишь и не наглядишься на весеннюю степь, до того она роскошна и привлекательна. Ветерок колышет густые травы, волнами переливается простор. Только редкие юрты, как черные точки, остаются неподвижными в этой зеленой степи. Изредка попадаются две-три землянки, приютившиеся на берегу ручья. Доедешь до них – и опять равнина с рассыпанными по ней редкими аулами, а за ними – вновь безмолвное приволье, тишина… Радостно смотреть на степь, но нерадостно в ней жить. Тихая, как заброшенный пустырь, дремлет она под полуденным солнцем. Разве сравнишь ее с российским Зауральем, где устремились вверх заводские трубы, где пролегли железнодорожные ветки, где жизнь бьет ключом?..

«Разбудить, разбудить степь! Надо ехать туда, в эти дремлющие просторы, к народу!.. Надо звать людей к новой жизни, звать на борьбу!.. Теперь самое время, да, самое время!..»

Неожиданно, откуда-то с улицы, донесся звон колокольчика. Абдрахман насторожился – нет, это, наверное, ему просто послышалось. Он снова, раздумывая, заходил по комнате. Вспоминались товарищи, которые томились теперь в тюрьме, вспомнился председатель Совдепа Дмитриев и его слова на последнем собрании в типографии: «Мы сами должны возглавлять партийную работу… Члены исполнительного комитета обязаны лично руководить подпольными группами…»