Йозеф Томан - Калигула или После нас хоть потоп

Да в конце концов это было и понятно. Рим вздохнул свободно, избавившись от тени, которую отбрасывал умерший император-мизантроп.

Молодой император любит жизнь и веселье. После стольких лет опять все всколыхнется, Калигула возродит золотой век Сатурна уже только потому, что он сын Германика.

Если когда-то необычайным уважением пользовались имена Гая Юлия Цезаря и Октивиана Августа, то теперь, во времена Тиберия, более всех уважали имя Германика. Очевидно, потому, что римляне никогда не жили под его правлением. Очевидно, потому, что легенда о полководце, боготворимом солдатами, сделала из Германика героя, если не бога. Очевидно, потому, что старая легенда обещала народу то, чего не было: веселье, благополучие, счастье. И еще, конечно, потому, что любовь римлян к Германику усугублялась историей его смерти, которую одни приписывали матери Тиберия Ливии, а другие – самому Тиберию.

И вот перед ними предстал в ореоле отцовской славы молодой император, надежда римского народа.

Римская знать, сенаторы, всадники, владельцы мастерских, торговцы, ростовщики – все ликовали одинаково шумно.

Народ и правящие сословия Рима первые дни правления Калигулы переживали с огромным напряжением и ожиданием. Ликующая толпа окружала императорский дворец, льстивые сенаторы стояли перед входом с поздравлениями и уверениями в преданности на устах.

Но ворота дворца были закрыты.

Зато по воле императора открылись ворота амбаров и складов. Бесконечной вереницей тянулись повозки, нагруженные копченым мясом, вяленой рыбой, солониной. мукой, фруктами, винными бочками – подарок императора народу.

Помощники квесторов отсчитывали сотни сестерциев каждому, кто подставлял ладонь. За три дня было роздано 35 миллионов сестерциев.

Солдатам император роздал сверх того по пятьсот золотых. Римский форум превратился в гигантский триклиний, где угощался весь народ. С ростр гремела музыка, а в паузах ораторы произносили хвалебные речи в честь императора. Под рострами развеселившаяся толпа пила неразбавленное вино за здоровье Гая и пела. Около бочек мелодия песни как-то расползалась и восторженные крики переходили в пьяный рев.

В этот день начались торжества в честь древней римской богини Минервы, хранительницы духовных сил человека. Торжества завершились шествием жрецов, они прошли к храмам на Авентине и Целии, где сами приготовили тучные жертвы. Но торжества в честь нового императора затмили праздник Минервы. По городу разнесся слух: император готовит ряд новых постановлений и указов.

"Что принесут они каждому из нас?" – в напряженном согласии думали и богатые и бедные.

Сенатор Ульпий сидел в перистиле у себя во дворце. Колоннада перистиля мешала ему видеть форум, Палатин и Капитолий. Да сенатор и не стремился видеть Рим, Он смотрел на бледное, без изъяна небо. И вспоминал прошлое.

Он думал о своих предках. В них не было изъяна. Ульпий, вечные республиканцы, стояли перед его взором гордые, неподкупные, честные. Он сам, верный традициям рода, встал вместе с Сервием Курионом во главе тайной сенатской оппозиции. Его девизом была республика. Ульпий участвовал в трех заговорах против Тиберия, все они были раскрыты, но его никто не выдал, и он остался жив. Переживет ли он и четвертый заговор? Или погибнет? Ведь вполне может статься, что Луций выдаст Калигуле заговорщиков.

Ульпий ходил по атрию. В свои восемьдесят лет он был еще крепок и силен. Ульпий остановился перед масками своих предков и, к несчастью, потомков. На него смотрели трое его сыновей, которые в сражениях с варварами отдали свою жизнь за родину. Ему казалось, что они взирают на него спокойно и гордо. Разумеется, ведь это его сыновья. Лицо покойной жены имело то же гордое выражение.

Ульпий остался на свете один. Один среди масок умерших и статуй богов.

Один, окруженный уважением сената и народа. Изображений императоров, которые стояли во всех сенаторских домах, тут не было. Удивительно, но не нашлось никого, кто донес бы за это на Ульпия. И тем более за то, что на том месте, где обычно ставилась статуя Тиберия, Ульпий поставил статую убийцы Цезаря, "последнего великого республиканца" – Юния Брута. Впрочем, немногие приходили в его дом, а те, что приходили, думали так же, как и он, хотя и не имели мужества выразить свои взгляды.

Старик сел и написал послание сенату:

«Отягченный годами и болезнью, благородные отцы, я отказываюсь от должности сенаторской. Я не могу более принимать участие в общественной жизни. Вы, безусловно, поймете меня. Да пребудут во славе сенат и народ римский!»

Он отослал написанное, расположился в атрии, освещенном слабыми огоньками светильников, позвал управляющего Публия и дал несколько указаний:

"Двадцать из моих сорока рабов будут отпущены. Такие-то и такие-то.

Каждый получит в подарок сто золотых. Ты, Публий, отправишься в мое имение в Кампании и будешь управлять им. У меня нет наследников. Вот документ, в нем сказано, что после моей смерти имение перейдет в твою собственность, это за службу моей семье. Привратника!"

Приковылял старый привратник.

"Запри ворота! Прикажи замуровать все калитки в садовой ограде! Спусти собак и не привязывай их даже днем! Никого – слушай внимательно, что я тебе говорю! – никого не впускай во дворец без моего позволения, ты понял? Никого!"

Рабы!

Топот босых ног по мраморному полу. Вытаращенные от страха глаза, хотя для своих домочадцев сенатор был всегда скорее патриархом, чем господином.

"Закройте все окна! Заткните щели. Опустите все занавеси. Погасите свет. Пусть везде будет темно. Да, мне нужна тьма. Закройте и комплувий в атрии. К чему мне свет? К чему мне день?"

Боязливый озноб охватил рабов: господин готовится к смерти!

"Унесите цветы! Разбейте флейты и лютни. Я хочу тишины".

Старик умолк, и долго тянулось молчание.

– Ты. господин мой, хочешь… – прошептал Публий, но договорить побоялся.

Ульпий поднял руку и показал на беломраморных богов:

"Оберните их темной материей. Закройте лица. Немезиду закопайте поглубже в саду. Только лицо Брута оставьте открытым. Только он останется тут со мной".

Ульпий жестом отпустил рабов и управляющего. Руки его безжизненно опустились, он сгорбился в кресле.

Дворец окутала тьма.

Это изречение Эмпидокла из Акраганта Октавиан Август приказал высечь под бронзовым барельефом, изображающим четыре источника. Тиберий приказал поместить эту доску в малом атрии своего дворца на Палатине. Влево от доски стояла статуя Августа, вправо – Тиберия.