Чарльз Кингсли - Ипатия

Новый день занялся над Сетской долиной, такой же, минувшие и предстоящие дни, из года в год протекающие среда труда, молитвы и тишины, безмятежной, как сон.

– Чему это поучает тебя, Арсений, брат мой?

Арсений молчал.

– Я убеждаюсь, что Бог есть свет, в котором нет места мраку. Его присутствие дарует вечную жизнь и радость, и он любит нас, обнимая в своем милосердии все свои творения, а также и тебя, малодушного. О, друг мой, мы должны смотреть вокруг, чтобы познать Бога.

Арсений покачал головой.

– Может быть, ты и прав. Но я должен покаяться в том, что предо мною встает – и с каждым днем все настойчивее – воспоминание о свете, из которого я бежал. Если бы я вернулся обратно, то, знаю, не нашел бы удовлетворения в блеске, который презирал и тогда, когда жил среди него. Однако дворцы на семи холмах, государственные люди и полководцы, их козни, их поражения и конечная возможная победа – все это продолжает занимать мое воображение. Меня постоянно томит соблазн, мне хочется вернуться и, подобно мотыльку, порхать вокруг огня, который уже опалил мои крылья. Я несчастен, – я должен последовать этому призыву или скрыться в отдаленной пустыне, откуда уже нет возврата.

Памва улыбнулся.

– Ты ли это говоришь, мудрый психолог? Ты хочешь бежать из маленькой лавры, которая все-таки отвлекает тебя от суетных грез, и похоронить себя в совершенном одиночестве, где тебя окончательно одолеют эти мечтания. Ничего дурного нет в том, что порой тебя тревожат заботы о братьях. Заботиться о ближних похвальнее, чем заниматься только самим собой. Несравненно лучше любить, даже оплакивать что-либо, чем считать себя центром всего, скрываясь в уединенной пещере. Кто не может молиться за тех, кого видит перед собой, со всеми их грехами и искушениями, будет нерадиво молиться за братьев, которых не знает. А кто не хочет трудиться для своих братьев, тот скоро перестанет любить их и молиться за них.

– По-твоему, значит, следовало бы жениться, да иметь детей и вернуться в водоворот плотских привязанностей, чтобы умножить число любимых существ, для которых работаешь и живешь, за которых молишься?

Памва молчал.

– Я монах, а не философ. Повторяю, с моего согласия ты не покинешь лавру для пустыни. Если бы я осмелился советовать, то предпочел бы видеть тебя поближе к столицу например, в Трое или Канопусе, где бы ты на деле, в борьбе за слово божие, мог применить свои знания. К чему знакомиться со светской мудростью, если не для того, чтобы пользоваться ею впоследствии для дела церкви? Но довольно об этом. Пойдем в келью.

И оба старца направились обратно домой, не подозревая, что спорный вопрос уже разрешился на практике, благодаря появлению высокого и довольно мрачного священнослужителя, который ожидал их в келье Памвы. Он жадно насыщался финиками и пшеницей, не пренебрегая и пальмовым вином, единственным лакомством, имевшимся в монастыре и появлявшимся на столе только в честь гостей.

Вежливое и горделивое гостеприимство Востока и сдержанная приветливость монашеской общины запрещали настоятелю прерывать трапезу незнакомца, и Памва осведомился об его имени и причине его посещения только тогда, когда тот уже плотно поел.

– Я – ничтожнейший из слуг господних, именуюсь Петром-оратором. Меня прислал Кирилл с письмами и поручениями к брату Арсению.

Памва встал и почтительно поклонился.

– Мы слышали много лестного о тебе, отче. Говорят, что ты ревностно трудишься во славу святой церкви. Неугодно ли тебе будет последовать за мной в келью брата Арсения?

С важным видом Петр пошел к маленькой хижине монаха; там он вынул из-за пазухи письмо Кирилла и вручил его Арсению. Старик долго читал послание и хмурился, перечитывая некоторые строки. Памва тревожно следил за Арсением, но не решался прерывать его размышления.

– Действительно, наступают последние дни мира, о которых вещали пророки, – сказал наконец Арсений. – Так значит Гераклиан отплыл в Италию?

– Купцы из Александрии встретили его флот в открытом море недели три тому назад.

– И сердце Ореста все больше и больше ожесточается?

– Да, он настоящий фараон! Его настраивает язычница Ипатия.

– Я всегда опасался ее влияния больше, чем всех языческих школ вместе взятых, – сказал Арсений. – А каков наместник Африки, Гераклиан, которого я всегда считал лучшим и мудрейшим из людей! Впрочем, какая добродетель устоит, когда честолюбие овладевает сердцем?

– Да, – сказал Петр, – стремление к власти поистине ужасно. Но я никогда не доверял Гераклиану, особенно с тех пор, как он оказался таким снисходительным к донатистам.

– Ты прав. Один грех порождает другой.

– По моему мнению, снисхождение к виновным – худшее из зол.

– Ну, все-таки это не наихудшее зло, достойный отец! – скромно вмешался Памва.

Петр оставил без внимания это замечание и продолжал, обращаясь к Арсению:

– А какой ответ пошлет патриарху твоя мудрость?

– Позволь мне подумать. Этот, вопрос следует тщательно обсудить, а я не знаком с положением дел. Насколько мне известно, Кирилл уже вступил в переговоры с епископами Африки и пытался договориться с ними?

– Да, два месяца тому назад, но непокорные еретики все еще завидуют ему и держатся в стороне.

– Еретики? Я полагаю, что это слишком резкое выражение, друг мой. Обращался ли он в Константинополь?

– Ему нужен посол, знакомый с придворными сферами, и он желал бы поручить эту миссию тебе, в виду твоей опытности.

– Мне? Кто такой я? Увы, каждый день все новые и новые искушения! Пусть он отправляет, кого хочет. Но, будь я в Александрии, я мог бы давать ему советы и указания… Там, конечно, я мог бы правильнее судить… Может случиться нечто непредвиденное… Памва, друг мой, не следует ли по-твоему повиноваться в этом случае святому патриарху?

– Ага, – улыбаясь, заговорил Памва, – не прошло еще часа, как ты хотел бежать в пустыню! А теперь, услышав издалека боевой клич, ты вздымаешься на дыбы, как добрый боевой конь. Ступай, и да поможет тебе Бог. Ты слишком стар, чтобы влюбляться, слишком беден, чтобы купить епархию, и слишком честен, чтобы принять ее в дар.

– Ты серьезно это говоришь?

– А что я тебе раньше говорил в саду? Ступай, взгляни на нашего сына и пришли мне весть о нем.

– О, как меня обуяли мирские помыслы! Я ведь забыл осведомиться о нем. Как поживает юноша, почтенный отец?

– Кого ты разумеешь?

– Филимона, нашего духовного сына, которого к вам послали месяца три тому назад, – сказал Памва, – Я уверен, что он занял не последнее место, не правда.

– Он? Он ушел от нас.

– Ушел?

– Да. Несчастный юноша скрылся с проклятием Иуды на челе. Он пробыл у нас не более трех дней, а затем при всех ударил меня во дворе патриарха, отрекся от христианской веры и бежал к язычнице Ипатии, в которую влюблен.