Чарльз Кингсли - Ипатия

– Простите меня, друзья, но я ни на минуту не сомневался в этом. Я хорошо знаю жизнь и людей и давно убедился, что при первом удобном случае овчарка разорвет ягненка, которого она обязана была охранять. Ну, что ты скажешь, почтенный старец? – обратился Орест, кланяясь Вульфу, только что подошедшему к группе. Вульф мрачно засмеялся и на германском наречии сказал амалийцу что-то насчет вежливости по отношению к гостям.

– Вы меня извините, мои геройские защитники, – начал Орест, – но с вашего любезного позволения осмеливаюсь заметить, что я ощущаю некоторую слабость и усталость после недавно происшедшего. Было бы непростительно далее пользоваться вашим гостеприимством. Не соизволите ли вы послать раба на поиски моих телохранителей…

– Ни за что, клянусь богами, – заревел амалиец. – Ты теперь у меня в гостях или, по крайней мере, в гостях у моих девушек. Никто и никогда не покидал моего дома в трезвом виде, если только я был в силах этому помешать.

– Уступаю сладостной неизбежности, – сказал Орест. Постойте, кажется, кто-то захватил в плен монаха? Он тут, конунг [109]. Мы его связали по рукам и ногам.

И готы притащили высокого, худого, полуобнаженного монаха.

– Это восхитительно! Высокородный префект вынесет приговор, пока готовится трапеза, а Смид повесит негодяя, так как, занятый едой, он не принимал участия в схватке.

– Да, я согласен. Но существуют некоторые судебные формальности…

– Не болтай много, – вмешался один из готов. – Ты можешь повесить его сам, если желаешь; мы хотим только избавить тебя от лишних хлопот.

– Ах, достойный друг, неужели ты намереваешься лишать меня божественной отрады отомстить за себя? Я собираюсь завтра посвятить по меньшей мере четыре часа казни этого блаженного мученика.

– Ты слышишь, монах? – сказал Смид, ткнув пленника в подбородок.

Остальное общество со смехом следило за происходившей сценой и безо всякого стеснения издевалось то над наместником, то над его жертвой.

– Кровопийца сказал, что я мученик, – угрюмо возразил монах.

– Ну, ты еще не сразу им сделаешься.

– Смерть продолжительна, но слава вечна.

– Твоя правда, я это забыл, и потому отсрочу эту славу еще на год или на два. Кто бросил в меня камень?

Ответа не последовало.

– Скажи мне правду, и в то мгновение, когда виновного схватят ликторы [110], ты будешь прощен и выпущен на свободу.

– Прощен, – засмеялся монах. – На что твое прощение человеку, которого ожидает вечное блаженство и все то неизъяснимое, что сулит Бог мученикам? Тиран и мясник! Я, я ранил тебя, второго Диоклетиана! [111]Я бросил камень, я – Аммоний! Жалею, что он не пронзил тебя насквозь!

– Благодарю покорно, приятель. Герои, надеюсь, что у вас найдется погреб для монаха. К сожалению, я только завтра пришлю за ним служителей суда, а эту ночь он будет услаждать ваш слух пением псалмов.

– Если он завоет, когда мы уже удалимся на покой, то к завтрашнему утру от него немного останется, – заметил амалиец. – Но вот уже рабы сообщают, что наш ужин готов.

– Погодите, – произнес Орест, – мне еще нужно свести кое с кем счеты. Вот с тем молодым философом!

– Он сам идет сюда. Я готов побиться об заклад, что бедный малый еще отроду не напивался. Давно пора начать его обучение.

И амалиец положил свою медвежью лапу на плечо Филимона; юноша робко отступил, бросая умоляющий взгляд на своего покровителя.

– Юноша принадлежит мне, конунг, – вступился Вульф. – Он еще не пьяница, и я не хочу, чтобы он сделался таковым в будущем. К сожалению, я не могу ожидать того же от многих других, – процедил он сквозь зубы. – Вышлите нам чего-нибудь поесть; половины барана будет с нас довольно, но не забудьте и вина покрепче, чтобы залить жир. Смид знает, сколько мне требуется.

– Но почему ты не хочешь остаться с нами?

– Часа через два, я уверен, монахи начнут штурмовать ворота нашего жилища. Кто-нибудь должен остаться на страже, и лучше всего, если эту обязанность возьмет на себя человек, у которого голова не кружится от вина, а на губах не горят поцелуи женщин. Юноша останется при мне.

Все общество направилось вглубь дома, а Вульф с Филимоном остались наедине под портиком двора.

Они сидели уже около получаса, украдкой поглядывая друг на друга и как будто стараясь угадать, что совершается в душе другого.

Громкий шум и хохот, долетавшие до них, заставили встрепенуться старого воина.

– Как ты называешь это времяпрепровождение? – спросил он Филимона по-гречески.

– Безумием и суетой.

– А как бы это назвала она, альруна, вещая дева?

– Кого ты имеешь в виду?

– Ну, ту греческую девушку, которую мы слушали сегодня утром?

– Безумием и суетой.

– Почему она не излечит от этого безумия того римского вертопраха?

Филимон молчал.

– Почему же? – повторил Вульф.

– Разве ты думаешь, что она может исцелить кого бы то ни было?

– Должна бы. Она замечательная женщина. Никогда не видывал я подобной, а я немало встречал их на своем веку. Когда-то на одном из островов Везера тоже жила пророчица, и эта девушка удивительно на нее похожа. Она годится в жены любому конунгу.

Филимон встрепенулся. Почему испытывал он такое негодование при последних словах старика? Какое-то смутное чувство шевельнулось и заговорило в нем.

– Красота! – продолжал Вульф. – Но на что тело без души? К чему красота без мудрости? Красивое существо без целомудрия, бессмысленно утопающее в грязи. А та дева-альруна чиста?

«Чиста и непорочна, как… Пресвятая Дева», – хотел сказать Филимон, но вовремя удержался. Печальные воспоминания соединялись с этим словом.

Вульф снова зашагал, а Филимон опять стал думать о единственной цели, придававшей значение и смысл его жизни. Не может ли Вульф оказаться полезным в поисках его сестры? Из отдельных намеков старого воина юноша понял, что тот недоволен присутствием Пелагии около амалийца. Внезапная надежда зародилась в сердце Филимона, и он постарался намекнуть старику, что есть люди, которые охотно вырвали бы ее из настоящих условий ее жизни. Вульф понял его и попытался, со своей стороны, выведать у Филимона некоторые подробности. Юноша не долго колебался: он убедился, что откровенность – лучшая политика, и рассказал старику не только все утренние происшествия, но и тайну, только наполовину открытую ему Арсением.

Ужас и восторг одновременно овладели Филимоном, когда Вульф, после непродолжительного молчания, заметил:

– А что ты скажешь, если сама Пелагия окажется твоей сестрой?

Филимон хотел сказать что-то, но старик прервал его и продолжал, устремляя на него испытующий взор:

– Когда бедный молодой монах заявляет о своем родстве с женщиной, которая пьет из одной чаши с царями и занимает место, достойное любой царской дочери, то старик, вроде меня, вправе питать некоторые подозрения… Не имеет ли молодой монах в виду собственную выгоду – а?