Чарльз Кингсли - Ипатия

– Негодяи! Итак, значит, они знали о поражении Гераклиана?

– Я боюсь, мой благородный повелитель, что твоя проницательность угадала истину. На прошлой неделе они бились об заклад на большие суммы в Каноне и в Пелузиуме, что Гераклиан потерпит поражение.

– На прошлой неделе! Значит, Мириам намеренно обманула меня? – в бешенстве вскричал Орест. – Позови немедленно начальника гвардии! Сто золотых тому, кто мне живьем доставит колдунью!

– Она не даст себя схватить живьем.

– Ну, так пусть ее принесут ко мне мертвой! Ступай, халдейский пес! Чего ты медлишь?

– Всемилостивейший повелитель, – со страхом вымолвил секретарь, бросаясь на колени и обнимая ноги своего господина, – вспомни, что, оскорбив одного еврея, ты всех восстановишь против себя! Подумай о заемных письмах! Не теряй собственное доброе достославное имя!

– Встань, животное, не ползай по земле, а объясни, что ты хочешь сказать. Разве со смертью старой Мириам не погашается мой долг?

– Ах, высокий повелитель, тебе не знакомы нравы этого проклятого племени. Не думай, что твои долговые обязательства находятся у Мириам. Она, без сомнения, давно уже передала их другим. Твои настоящие кредиторы могут жить в Карфагене, Риме или Византии, откуда и будут на тебя давить. Если же ты вздумаешь завладеть имуществом старой колдуньи, то найдешь только бумаги, принадлежащие евреям, рассеянным по всей империи, и они поднимутся, как один человек, чтобы отстоять свои деньги. Уверяю тебя, раздразнить ос менее опасно, чем обидеть евреев. К тому ж я уже наводил справки о местопребывании Мириам, но, к сожалению, должен признаться, что мои старания не увенчались успехом, и никто из твоих людей не знает, где она находится.

– Ты лжешь! – воскликнул Орест. – Я склонен думать, что ты сам предупредил колдунью об угрожавшей ей опасности.

На этот раз Орест впервые в жизни сказал правду.

Мурашки пробежали по телу секретаря, у которого были кое-какие делишки с Мириам, и будь у него волосы на голове, они, наверное, стали бы дыбом и обличили бы ужас евнуха. К счастью, он был гладко выбрит, и чалма его осталась на прежнем месте, когда с покорным видом он возразил:

– Для преданного слуги нет более жестокой обиды, как необоснованное подозрение со стороны повелителя, перед которым он ежедневно склоняет колени.

– Проклятое пустословие! Знаешь ты, где она?

– Нет! – воскликнул несчастный секретарь. Он подтвердил свое отрицание такой массой клятв, что Орест вынужден был прервать его красноречие пинком ноги и под угрозой пытки занял у него сто золотых для раздачи солдатам.

Затем наместник приказал стянуть гарнизон к своему дворцу. Это делалось, во-первых, для того чтобы не остаться без охраны в случае восстания, а во-вторых, для того чтобы, оставляя без охраны отдаленные кварталы города, тем самым способствовать возникновению волнений.

– О, если бы Кирилл сделал какую-нибудь глупость именно теперь, когда он так гордится своей победой, негодяй! Мне безразлично, будет ли это связано с Аммонием, Ипатией или кем-либо другим… Только бы мне удалось его поймать!

И Кирилл, действительно, в эту ночь впервые в своей жизни сделал глупость, за которую жестоко поплатился.

Долгое время стоял Филимон перед театром, не зная на что решиться, пока, наконец, стремительный поток выходившего народа не увлек его за собой.

Среди гневных возгласов он слышал имя своей сестры, произносимое порой с соболезнованием, но чаще в презрительном, безжалостном тоне. Наконец он пришел в себя, пробрался сквозь толпу и поспешил прямо к дому Пелагия. Дом был наглухо закрыт, и только после продолжительного стука и томительного ожидания высунулось из маленькой калитки угрюмое лицо негра. Юноша взволнованно спросил о Пелагии, но ему ответили, что Пелагия еще не возвращалась. Вульфа тоже не было дома. Тогда Филимон решил ждать у ворот.

Наконец показались готы. Сплоченной колонной они силой пролагали себе путь сквозь толпу. Но с ними не было носилок. Где же остались Пелагия и ее девушки? Где неизвестный амалиец, где Вульф и Смид?

Воины шли под предводительством Годерика и Агильмунда, опустив глаза, и в их лицах, выражавших суровое отвращение, Филимон еще раз ощутил на себе позор своей сестры. Годерик прошел мимо него, и молодой монах осмелился спросить о Вульфе. Назвать имя Пелагии он не решался.

– Прочь, греческий пес! Мы сегодня вдоволь насмотрелись на твое проклятое племя! Как? Ты хочешь идти за нами в дом?

И он так быстро вытащил меч, что Филимон едва успел отскочить на другую сторону улицы. Ворота снова закрылись, и все стихло. Филимон с тоской и мукой ждал возвращения Пелагии. Прошел томительный час; толпа прибывала, отдельные группы беседующих граждан сбивались в общую массу и расхаживали по улицам с криками:

– Долой язычников! Долой идолопоклонников! Месть развратницам, виновным в кощунстве!

Наконец, раздались ровные шаги легионеров. Посреди вооруженного отряда двигался целый ряд носилок.

Юноша бросился вперед и стал звать Пелагию. Один раз ему почудился голос сестры, но солдаты оттолкнули его назад.

– Она тут, в безопасности, молодой безумец! Сегодня она достаточно испытала и достаточно показала себя. Назад!

– Мне нужно с ней говорить.

– Это уже ее дело, нам приказано в сохранности доставить ее домой.

– Позвольте мне войти вместе с вами, молю вас!

– Если желаешь войти, то постучи, когда мы уйдем. Тебе, конечно, откроют, если у тебя есть дело к жильцам этого дома. Прочь с дороги, нахальный щенок!

Кто-то ударил Филимона в грудь рукояткой копья, и юноша упал навзничь посреди улицы. Между тем солдаты сдали по назначению порученных им красавиц и с обычной невозмутимостью удалились.

Монах начал яростно колотить в ворота, но в ответ слышались только угрозы и проклятия негра. Доведенный до отчаяния, он побрел дальше.

Филимон не мог придумать никакого плана действий и, усталый и измученный, направился домой. Он вспомнил о Мириам. Ему было тяжело просить помощи у той самой женщины, которую он считал истинной виновницей позора своей сестры, но она могла по крайней мере устроить ему свидание с Пелагией.

Не удастся ли ему перехитрить Мириам и воспользоваться ею ради собственных целей? Но искушение длилось не больше минуты. Столь благородное дело непозволительно было осквернить ложью. Пробегая мимо двери еврейки, Филимон даже не осмелился заглянуть в нее, боясь как бы соблазн не овладел им. Юноша бросился по лестнице к дверям своей комнаты, открыл ее и остановился пораженный.

Посреди комнатенки стояла женщина, закутанная с ног до головы в темную накидку.

– Кто ты? Тебе тут не место! – воскликнул он.