Николай Садкович - Повесть о ясном Стахоре

Слова песни были грешны и непристойны. Не зная их смысла, Стахор пел звонким, радостным голосом, выделяясь среди нестройного хора нищих.

Покуль жить на гэтом свете, мушу согрешити…

Опьяневшие жабраки подзадоривали мальчика и с хохотом падали на траву, слушая, как он старательно выпевал непозволенные слова. Смеялся вместе с ними и Стахор. Косоглазый обнял его за плечи и поцеловал в лоб мокрыми, пьяными губами.

– Детка моя, – лепетал он, – с нами пойдем… пойдем во святой Киев-град, ко пещерам апостольским, ко вратам златым…

– За грехи наши Иисусу помолился… посох тебе и торбу свою отдам, песням духовным обучу. Как хорошо!

Из его раскосых глаз текли умильные слезы.

– Хорошо! – согласился Стахор.

– Пойдем, детка, братик мой! – повторял косоглазый.

– Пойдем! – твердо ответил Стахор и тут же стал искать глазами отца, словно собираясь сообщить ему о своем решении. Отца не было Стахор оттолкнул лезшего целоваться косоглазого и вскочил на ноги.

– Где татка мой?!

– Тихо, тихо! – погрозил ему пальцем горбун. – Гуляй, хлопчик, татка зараз придет… гуляй.

– Гуляй, душа, без кунтуша! – подхватил косоглазый, сбрасывая свое одеяние. – Шануй пана без жупана!

Но Стахор не хотел гулять. Вдруг он заметил, что со двора исчез не только отец. Не было и старшего жабрака. Это насторожило хлопца. Где они? Не знал Стахор, что среди нищих, с которыми он встретился в ханском дворе, был человек, давно уже ожидавший Савву Митковича, и было у них важное дело.

Когда обеспокоенный Стахор выспросил у рыжей девочки-поводыря, в какую сторону ушел отец, он, не задумываясь, бросился вслед.

Пробежав по темному коридору, ведущему в подземные помещения дворца, мальчик наткнулся на низкую дверцу, толкнул ее и увидел в слабом свете восковой свечи, посреди сводчатой кельи, тревожно повернувшихся к нему людей: отца, старшего жабрака, кажется, того самого разносчика, который заговорил с ними на площади, рослого монаха и еще каких-то скрытых темнотою мужчин.

Видно, много выпил Стахор, не иначе. Стало двоиться у него в глазах и бог знает что чудиться. Показалось ему, что на земляном полу кельи лежали кривые польские сабли-корабели, мушкеты и топоры.

Удивился малый Стахор.

В Слуцке, во дворе нижнего замка, секли ученого монаха.

Секли розгами, чтобы не повредить члены его, но чтобы надолго запомнил беседу с вельможным паном Ходкевичем, виленским каштеляном. Да не спорил бы, не дерзил, коли удостоен такой высокой беседы, а являл бы смирение.

Монах был нездешний, никому в замке не знакомый, и по какому делу в город Слуцк забрел – неведомо.

Пришел он на рассвете, в Троицкий монастырь еще не являлся, а бродил по городу среди мещан да торговых людей, байки рассказывал. Говорил: был-де он в самом Киеве и оттуда шел когда, видел: до самого Слуцка по всей земле неспокойно. На том разговоре замковые сторожа схватили монаха. Привели к его милости Иерониму Ходкевичу. Тут и состоялась беседа.

Среди магнатов Белой Руси и Литвы Ходкевич слыл человеком наиболее просвещенным. Любил вельможный блеснуть и знанием древних авторов, и латинской поговоркой, и подчеркнуть свою образованность перед тупыми соседями, устраивая диспуты ученых мужей. Нередко сам принимал в них участие, пугая слушателей непозволенным для других вольнодумством, руссуждениями о равенстве людей на земле. Умолкали перед его доводами спорщики, а Ходкевич гордился победахми в словесных турнирах не меньше, чем успехами ратного дела. Не замечал только гордый магнат, как легко сдавались его противники, помня мудрое правило: «Быть умнее своего господина невыгодно и опасно».

В этот день пана Иеронима одолевали скука и недомогание. Он велел привести к нему пойманного монаха, авось позабавит чем. Когда монаха ввели в просторный, уставленный резными шкафами покой господарской библиотеки, Ходкевич сидел возле камина и читал книгу. Он не сразу повернулся к вошедшему, и тот успел прочитать название книги – «Республика». Монах улыбнулся. Это было знакомое ему сочинение Платона.

Неспокойное пламя освещало плоское, с повисшими черными усами лицо магната.

– Кто ты ест? – спросил Ходкевич, не отрываясь от книги, чуть охрипшим, простуженным голосом.

– Слуга… Божий и человечий, – смело ответил монах.

Ходкевич закрыл книгу и взглянул на монаха маленькими колючими глазками хитреца.

– То я вижу, что божий служка, а людям как служишь? Грехи их замаливаешь, да их же грехами кормишься?

– Кормлюсь стараньем своим, – тихо сказал монах, – не для себя, для поспольства по земле сей брожу и живу.

– Не-э-эт, – усмехнувшись, протянул Ходкевич, вспомнив только что прочитанное, – не старанием… «Духовники живут грехами нашими, лекари болезнями, а судьи ошибками да несчастьями». То ест сказано верно!

– И не токмо сие у Платона мудрого сказано, – неожиданно произнес монах, – тебе бы, ваша мость, другие слова запомнить…

Пан Иероним чуть не подскочил в кресле, словно его поймали с поличным. Он отбросил в сторону книгу, поднялся и шагнул к монаху.

– О свенты Иезус! Вон ты каков… Садись, обогрейся, да не боясь беседуй.

Ходкевич сам подвинул кресло к камину. Махнул слугам, чтобы оставили их, и, взяв монаха за руку, усадил.

Ни тени страха, ни смущения не обнаружил магнат на лице своего собеседника. Сел напротив, с любопытством разглядывая спокойное лицо, видать, неглупого бродячего чернеца.

– Какие слова Платоновы запомнить велишь? – спросил без гнева.

Монах протянул руки к огню, зябко пожал плечами, ответил нехотя, видно, думая о чем-то своем:

– Слов разных много…

– Говорят, ты из Киева, – меняя тему, вкрадчиво заговорил хозяин, – по дороге разное видел, что присоветуешь?

– Не советник я тебе, ваша милость, – ответил монах, – а по дорогам ноне, сам ведаешь, всяко на глаза попадается…

– Наливая, разбойника, не встречал?

Ходкевич пронизал монаха своими глазками.

– Про разбойника Наливая не слыхивал, – помедлив, ответил монах.

– Так ли? – не поверил пан Иероним. – Земля вся слухом наполнена, а ты вроде мимо прошел… Вспомни. Северияном зовут, из казаков, князя Острожского сотник… Далеко ли от сих мест грабежом, пся крев, промышляет?

– Крый бог, мне разбойники не встречались… а грабежа мноство вокруг. Поспольство в нужде великой живет.

У Ходкевича невольно дернулась щека. Притворно вздохнув, вымолвил: