Николай Садкович - Повесть о ясном Стахоре

Но в ту же секунду раздался разрывающий душу крик.

Бледная, с широко раскрытыми глазами, трясущейся рукой Надейка показала на холм, на котором среди группы закованных в латы рейтаров трое татар сажали на кол голого, связанного по рукам и ногам человека. От толпы рейтаров отделилось несколько всадников. Четверо из них что-то несли на поднятых пиках. Подъехав ближе к казацким сторожам, они метнули в сторону табора ноги и руки четвертованного.

– То наши послы, – догадался пожилой пушкарь.

– Бра-ты-ы! – давясь смертным хрипом, звал извивавшийся на колу казак.

Стахор слышал и видел его. Он подскочил к пушке и, схватив запальник, крикнул:

– Пали!

Глаза его горели таким страшным огнем, такой силой гнева, что пушкари повиновались.

Ахнула большая пушка головного сруба, и будто ее только и ждали, чтобы нарушить приказ Лободы.

Затрещали, защелкали мушкеты. Заахали пушки, гаковницы и полугаки.

Чего ж еще было ждать казакам?

Вот он, ответ панов-шляхты – на остром колу да в кровавой степной пыли. Ясней не ответишь!

Гудели ядра, свистели пули с обеих сторон.

Надейка вскрикнула, закрыла лицо руками и с тихим стоном опустилась сначала на верхнюю ступеньку лестницы, потом ниже… Не заметил Стахор этого, не услышал.

«…Арматы як гром гремели. Того месяца мая была брань великая, вельми страшная. В огороже табора казацкого от той стрельбы потряслись укрепления, и солнце померкло и в кровь окрасилось.

От силы вражеской, от скаканья конского земля округ табора погнулась и вода из болота на берег выплеснула. До небес огонь и дым поднимался.

Было так день и ночь, аж неделю целую.

Шляхта с коней не сходила, стерегла, иж тые казаки из табора не утекли…

Много людей побили. Труп на трупе лежал. И жалостно было детей зрить. Ядра их матерей поубивали, а малы, на виду отцов, ползали серед уздыхання до маток своих. Молвили сильне, слезне: матухно, зязюлихно, чому не отзовется мне? – и разумейте, их жалостные причитания и плача горького исписали не можем… Глядючи на то, покидали отцов храбрость и крепость духа. Видели, смертное посечение приближается, а все стояли. По семой субботе, когда уже и гетьмана, того Лободу, казнили и голову его, что против людей умысел хоронила, за огорожу полякам кинули, другого обрали. Наливайко не схотел быть в той чести… Думал, может, паны не с ним, так с другим гетьманом согласятся и людей пошкадуют.

Казаки шляхту спросили: – Что вы хочете? Всех ли побить нас или отпустить жен и детей, а мы уйдем с миром?

Отвечали: – Коли не отдадите нам Наливайку и Савулу и старшин ваших – всех побьем и жен и детей ваших. А когда отдадите, кто есть между вами панские хлопы, того каждый пан возьмет своего и суд над ним справит, какой схочется. Нам из Киева большие пушки везут.

Казаки не убоялись. Сказали: – Лучше смерть, чем наказание панское. Дорога нам слава вечная! Пока мы, молодцы, ружья только прочистили. Дело наше осадное. Будем обороняться! – и еще сколько ден не смогли паны табара взять. А тут есть стало совсем нечего, ни людям, ни скоту.

И не сбрехали поляки. Большие арматы из Киева притягнули. Кто был за Лобову, той против Северина с Савулой стал. Было, повязать их хотели. Тогда атаманы решили, не измерять веком своим век братьев, матерей и детей. Глядеть дальше гроба и жить в величии дел праведных…»

Казаки прощались с атаманами.

Северин и Савула стояли рядом на песчаном холме, будто на своей свежей могиле. Оба без шапок, без сабель, безоружные.

Позади них – старшины, прошедшие весь путь с Наливайко и не пожелавшие оставить его.

Подходили казаки, низко кланялись, целовали в жесткие усы, в заросшие впалые щеки.

Только сторонники казненного Лободы не подходили прощаться. Ждали, отводя глаза в сторону, быть может, стыдясь своих прежних мыслей.

Шептал, став на колени, монах Иннокентий, и молились женщины за атамановы души. А души еще не отделились от тел, еще не отлетели и живым блеском светились в глазах.

– Прощевайте, браты, прощевайте!

Савула наклонял и вновь вскидывал к яркому солнцу курчавую голову. Щурил веселые зеленоватые глаза. Похоже, не на смерть собрался батька Савула, а, загостившись, возвращался домой.

– Крепче давай почеломкаемся, дадька Юрко! Помяни меня тут доброй чаркой, а я тебя ни в раю, ни в пекле не позабуду.

Говорил негромко, будто спокойно. Дерзкой улыбкой загородив от людей непослушные мысли…

Вверху над табаром вдруг запел, повиснув в воздухе, осмелевший жаворонок. Савула поднял к нему глаза, на мгновенье исчезло все, кроме этой песни.

Из далекой дали поплыли, обгоняя друг друга, картины пожара панского замка… лицо покойной Марии… Прощание с ней… уже тогда не боялся он расстаться с жизнью. Казалось, незачем продолжать одному… Сберег его сын.

Ею рожденный Стахор дал ему новое начало и силу.

…Промелькнули дни бегства на русскую сторону… Сколько пройдено, сколько стежек протоптано… Год за годом.

– Прощевайте…

Кланялся батька. Медленно шли казаки.

А жаворонок то падал вниз к опаленной земле, то снова взмывал к ясному небу, трепетно повиснув над табором.

…Углич, двор несчастной царицы… нож, занесенный над сыном…

…Кровь на рубахе и первый зарубленный им человек… Снова бесконечные дни тяжелых скитаний.

– Мы домой идем, тата?

Не построил батька дома Стахору, зато был всегда рядом, а теперь вот покидает.

– Живите, здоровыми будьте!..

Обнимался с истощенными долгой осадой бойцами. Обрывал нити, идущие от самого сердца к этим простым, бедным людям. Только одна не обрывалась. По ней текла и тлела его, еще живая кровь. Сын…

Вот он сидит у подножья холма и, не отрываясь, смотрит на батьку. Глаза большие, светлые, как озерца на лугу.

С первых дней жизнь Стахора сложилась так, что гибель самого близкого ему человека была угрозой частой, но всегда отвратимой.

Даже тогда, когда кучка озверевших сторонников Лободы бросилась на Наливайко с Савулой, требуя их выдачи, когда, казалось, спасения искать было негде – враг за огорожей, враги и внутри табора, – Стахор не боялся за жизнь отца. Верил, не дадут казаки своих атаманов на смертное поругание.

Потом, когда Наливайко, а с ним и отец решили сами отдать себя в руки шляхте и принять смерть добровольно, Стахор опустился на землю, пораженный сознанием неотвратимости, словно окаменев, молча, без слез смотрел на происходившее.

«Неужели батька уйдет? Неужели убьют его паны-ляхи? Такого веселого, сильного… Нет! – думал хлопец. – Не будет того, батька хитрый, видать, он что-нибудь да удумал. Не взять им батьки Савулы!»

Придя к этой мысли, Стахор улыбнулся, гордясь своим отцом.