Филипп Боносский - Долина в огне

Человек, глаз которого с детства привык видеть перед собой все тот же пейзаж, крепко привыкает к нему, глубоко запечатлевает его, черточка за черточкой, в своем сердце, сам сливается с ним, и ему начинает казаться, что он чувствует себя такой же неотъемлемой его частью, как и растущая на родной земле трава. Потому-то всякая перемена и заставляет больно кровоточить его сердце.

И вот однажды, неизвестно откуда, вызванные какой-то неведомой силой, появляются чужие люди, а с ними — грузовики, краны, прицепы с цементом и, не спросив вас, не считаясь ни с вашими привычками, ни с тем, что вы кровно связаны с окружающим, — начинают менять все на свой лад. А вы? Вы бессильны, вы ничего не можете сделать и только безмолвно стоите и наблюдаете... С вами творится что-то странное, вам кажется, что в дорогой вам образ вонзают нож. Вы чувствуете, как в вашей душе что-то оборвалось, что вас отчего-то прошиб холодный пот. Сжимая в руках четки, вы стоите в толпе; на груди вашей поднимается и опускается образок, который льнет к сердцу, как трепещущий листок; и вам начинает казаться, будто вы шли с красивым букетом, а он вдруг на ваших глазах превратился в пучок увядшей травы...

Бенедикт глядел на происходящее. Ему не хватало дыхания; в боку у него кололо, как от быстрого бега, хотя он шел сюда не торопясь. Он вглядывался в лица присутствующих: не плачет ли кто. Ему хотелось спросить...

Высокий скуластый человек сплюнул желтую струю табака и, презрительно поджав губы, заметил:

— Кажется, мы наконец избавимся от них навсегда...

Он метнул беспокойный взгляд на лачуги, затем посмотрел на работающих. Тонкие губы его стянулись в ниточку, и он вдруг схватился за бок, словно у него там закололо, как у Бенедикта.

На дороге вдоль Рва скопилось не менее сотни обитателей Ямы. Несколько негров, с окаменевшими лицами, стояли у дверей своих лачуг. Через Ров к ним доносился палящий жар — по ту сторону Рва остывал шлак. Теперь они даже могли разглядеть, как пузырится его застывающая корка. Усеянная осколками камней лава покрыла уже весь склон, ее желтый язык зловеще тянулся к самому Рву. Всем теперь было ясно, что произойдет дальше: когда сточные трубы уложат на дне Рва, шлак продвинется; он покроет эти трубы, засыплет Ров, доберется до лачуг из фанеры, захлестнет их, сотрет с лица земли и поползет через всю долину, пожалуй даже вскарабкается на вершину противоположного холма.

Как во сне люди наблюдали за происходящим. Подъемный кран хватал огромные бетонные секции и, покачав с минуту над остывающим шлаком, осторожно опускал на нужное место. Подъемный кран был совсем новый, ярко-желтый, его будто специально выкрасили для этого знаменательного дня, и грузовики тоже были новые, даже на некоторых рабочих были новые форменные фуражки и новые комбинезоны. Июньское солнце сверкало в небе, как чистое стеклышко. Дети беззаботно радовались чудесной погоде и громкими криками выражали свой восторг. У Бенедикта на минуту поднялось настроение, но тут же упало, — он почувствовал себя предателем.

Он стоял, вытянувшись в струнку, неотрывно глядя на Ров; правая сторона его тела словно окаменела — он не мог заставить себя повернуться в сторону лачуг.

Миссис Тубелис, литовка, которая иногда навещала его мать (и однажды лечила его, когда у него был нарыв на большом пальце ноги, прикладывая к больному месту печеный лук), обратилась к нему по-литовски:

— Что ж это делается?! — Она угрюмо посмотрела на Ров, сплюнула и выругалась.

Бенедикт улыбнулся. Почему-то лишь английские ругательства казались ему отвратительными.

— Как поживает мама? — осведомилась она, как положено, у Бенедикта и ласково улыбнулась ему.

— Очень хорошо, — охотно откликнулся он, хотя прекрасно знал, что она виделась с его матерью, вероятно, не более часа тому назад.

— А отец?

Он пожал плечами:

— Сидит без работы...

— Ах! — вскричала она с трагической ноткой в голосе, покачивая головой, как будто лишний раз убеждаясь в печальной участи трудового человека. Она испустила глубокий вздох. — Может быть, завод закроют? — испуганно спросила она, выразив эту неприятную мысль по-английски, и прищурилась в ожидании его компетентного ответа. Даже высунула чуть-чуть кончик языка.

Он снова пожал плечами.

— Не знаю.

— А что говорит отец?

Обычно все они в заключение спрашивали, каково мнение его отца. Мальчик пожал плечами и нахмурился.

— Отец ничего не говорит, — резко ответил он по-английски.

— А мой муж... — начала она и вздохнула. — Мой муж работы нет со вторника.

— Получили письмо? — почти не разжимая губы, строго спросил Бенедикт.

— От банка?

Он кивнул.

Она тоже кивнула — молча, без слов. Тень глубокого уныния, смешанного с суеверным фатализмом, омрачила ее лицо, взгляд устремился в одну точку, и она стояла поникшая, изможденная, погрузившись в собственные мысли. Потом встрепенулась и, ласково улыбаясь, стала гладить курчавую голову Бенедикта своей тяжелой, жесткой рукой, приговаривая:

— Славный, славный мальчик...

Словно понимая, что ей это приятно, Бенедикт молча терпел ее ласку и спокойно стоял на месте, пока она с протяжным печальным вздохом не опустила руку.

Укладка трубопровода шла устрашающе быстро. К шести часам вечера рабочие уже успели уложить трубу в несколько сот ярдов. Ров тянулся до косогора, затем сворачивал под железнодорожный мост и шел дальше, к реке. Цепь холмов замыкала всю восточную сторону долины, и только к северу холмы немного раздвигались, пропуская железнодорожный путь.

Первым скрылось солнце, за ним неохотно стали расходиться люди. Некоторые еще медлили, а потом ушли вдруг сразу все, словно боялись остаться в одиночестве. Только Бенедикт и несколько мальчишек продолжали стоять у Рва.

Еще немного, и он опоздает в церковь, но Бенедикт все не уходил. Он не мог оторваться от желтого подъемного крана, который уже перестал скрежетать и вздрагивать и, покинутый рабочими, выглядел теперь одиноким и заброшенным.

Наконец Бенедикт повернулся и не спеша пошел по улице. На мгновенье перед ним промелькнула, как в тумане, женская фигура в чепце и с палкой в руке, но он тотчас же забыл о ней. Он шел и безотчетно улыбался.

Отец Брамбо был в ризнице, где, казалось, уже чувствовал себя полноправным хозяином. С ним был какой-то новый мальчик — рыжий, с тусклыми веснушками, — и отец Брамбо тихо и настойчиво втолковывал ему основные правила церковной службы во время обедни. Мальчик слушал его с напряженным лицом и каждый раз, прежде чем ответить на вопрос священника, нервно облизывал губы.

Отец Брамбо молча кивнул Бенедикту и спросил нового служку:

— Ну, а потом что?

Мальчик запнулся.