Филипп Боносский - Долина в огне

Отец Дар стоял, безмолвно наблюдая за происходящим. Он уронил руки, лицо его было странно спокойно. А Бенедикт так крепко стиснул кулаки, что у него заныли пальцы.

В церкви стоял дикий гам. В ужасе вопили женщины, с плачем визжали дети. Мужчины, стараясь поскорее скрыться, бросались кто куда: одни в боковые приделы, другие — в дверь, ведущую вниз, в подвал, третьи — в окна. К первым двум солдатам присоединились другие, они метались посреди воющей толпы, раздавая направо и налево удары дубинками. Выбравшись из церкви, люди врассыпную разбежались по домам или устремились к холмам.

Все кончилось так же внезапно, как и началось. В опустевшей церкви царил полный разгром: опрокинутые скамьи, на полу разорванные молитвенники, затоптанные шляпы, детские капоры, чей-то башмак, рассыпанная пачка табака... Гроб стоял там, где его поставили — у алтаря, посреди церкви.

В дверях показался отец Брамбо. Он с горькой иронической усмешкой оглядел церковь и скрылся.

Старый священник опустился на ступени алтаря.

Снаружи до Бенедикта слабо доносился топот ног, стук мотоцикла. На красном ковре так четко, словно он был специально отпечатан, чернел след чьей-то ноги...

Казалось, над поселком спустилась ночь, хотя день был еще в полном разгаре. Улицы были пустынны, Литвацкая Яма словно ослепла, погрузилась в глубокий сон... Завод, чье громыханье не смолкало никогда, как и биение сердца, теперь молчал. Бенедикт только сейчас это заметил. Гнетущее, выжидающее безмолвие царило вокруг.

Бенедикт брел по дороге и, дойдя до авеню Вашингтона, свернул на Тенистую улицу.

Он только что отвел отца Дара обратно домой, втащил его по лестнице и уложил в постель. Потом он сходил за доктором, но не стал дожидаться результатов осмотра. Отец Брамбо куда-то исчез. У Бенедикта началась головная боль, в ушах шумело; он прижимал к ним ладони, тряс головой, но ничего не помогало.

Гроб в церкви остался в полном одиночестве.

Мальчик различил вдали всадников. Они скакали через красные дюны к холмам. В воздухе носился дух убийства.

В доме Бенедикта на окнах были плотно задернуты занавески, и все сидели в полумраке вокруг кухонного стола.

Когда он вошел, мать разрыдалась.

— Я цел и невредим, мама, — сказал он устало.

Отец снял с носа очки и стал протирать их. На его посеревшем лице проступили капли пота, — гнетущий страх проник и в эту комнату. Отец вытер лицо платком.

— Я тоже был там, — прошептал он глухо. Бенедикт посмотрел на него и понял, что отец давно беспокоится о нем, с той самой минуты, как началась паника.

— Я проводил домой отца Дара, — объяснил он. Отец кивнул ему в ответ. — И вызвал к нему доктора.

Мать, которая прежде, наверное, отозвалась бы на его слова, теперь только неотрывно глядела на него. Она жадно разглядывала его руки, лицо, словно заново обрела его.

— Со мной ничего не случилось, мама! — повторил Бенедикт.

Она положила руки ему на голову, как бы благословляя его, и прильнула к нему, обливаясь слезами. Он чувствовал, что волосы его стали мокрыми от ее слез. Отец смотрел на них неподвижным взглядом, а Джой, который, казалось, никогда в жизни еще не был так взволнован, как сейчас, побледнел и уставился на них с застывшей, задумчивой улыбкой. Бенедикт потрепал мать по плечу и прошептал ей на ухо:

— Ты видишь, мама, я жив и здоров.

Наконец она оторвалась от него, пошла к плите и вернулась с тарелкой свекольного супа. Он покорно стал есть.

В полумраке кухни все они казались заживо погребенными. Снаружи, словно откуда-то очень издалека, доносились звуки, неясные и зловещие. Один раз они услышали стрельбу, и Бенедикт поднял голову, но тут же снова принялся за суп.

— Как же, папа... — наконец сказал он. Отец взглянул на него.

— Я не знаю, — ответил он и тяжело повел плечами, опустив глаза. Только один отец понял, о чем хотел спросить Бенедикт: о тех обещаниях, которые были даны на митинге в лесу прошлой ночью... Мать, казалось, ничего не слышала, — она сидела напротив Бенедикта и следила глазами за каждым его движением.

Он посмотрел на отца, взгляды их встретились, и в полумраке они поняли, что думают об одном и том же, и вдруг впервые заговорили с неожиданной откровенностью, полностью сходясь в своих убеждениях.

— Почему они явились? — тихо спросил Бенедикт, обращаясь теперь к одному отцу, и в голосе его звучало полное доверие.

Отец заерзал на стуле и, очевидно, по каким-то собственным соображениям, ответил по-английски:

— Чтобы отвести рабочих на завод!

Бенедикт взглянул на него с упреком.

— Папа, — сказал он по-литовски, — говори со мной.. Отец посмотрел на него и упрямо повторил по-английски:

— Чтобы отвести рабочих на завод! Понимаешь?

Бенедикт опустил глаза.

— Обратно на завод? — переспросил он.

Отец утвердительно кивнул. Бенедикт опять поглядел на него, и отец отвел глаза. Приготовившись продолжать разговор на своем «английском» языке, отец надел на себя личину «литвацкого отребья», — он всегда изображал себя таким перед американцами.

— Они пришли спрашивать: «Как имя? Ты зачем не приходишь сегодня работу? Ты хотел работать? Иди со мной».

— Но ворваться в церковь, папа!

Отец снова передернул плечами, насмешливо поглядывая на него.

— Самое хорошее место — церковь! Все рабочий в церкви, они знают. Иди туда, дома искать не надо!

Он покачал головой с горьким смехом, который больно ужалил Бенедикта.

— Не смей выходить на улицу! — внезапно вскричала мать, очнувшись от своего оцепенения, и легонько стукнула Джоя по голове.

Джой соскользнул со стула и забрался под стол, потирая голову.

Мать уткнулась в фартук и заплакала.

— Смотри, пожалуйста, — сказал Джой из-под стола. — Ты же еще и плачешь!

Остаток дня они все провели дома. Поздно вечером Бенедикт пошел справиться о здоровье отца Дара. Доктор, который еще раз пришел навестить старика, сказал Бенедикту, что отец Дар спит; у него был легкий удар, но он поправится. Бенедикт осведомился об отце Брамбо и узнал, что тот с утра не возвращался домой.

В Литвацкой Яме весь день было тревожно и беспокойно. Солдаты ходили по квартирам рабочих и, если заставали кого-нибудь дома, принуждали идти на работу.

В доме Блуманисов так и не зажгли света. На ужин поели супа с хлебом и легли спать.

Бенедикт спал спокойно, прижавшись к теплому, худенькому тельцу Джоя, но вдруг он подскочил на кровати, разбуженный громким стуком в дверь. Неясный свет зари вливался в окна. Бенедикт лежал не шевелясь, чтобы не разбудить брата, который безмятежно спал возле него. Дверь внизу, как раз под его окном, отворилась, и он услышал хрипловатый заспанный голос отца, а затем знакомый ему голос солдата, который спрашивал: