АБ МИШЕ - ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ

а задумчивый баритон Гиви негромко выводил “тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...”, и русский гость, чарующим звукам внимая, поражался прелестью этой аджарской или грузинской или еще какой-то знойной мелодии, “та-ай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...”

уже, взблеснув посреди пира плешью, пожилой Шалва единственным, но, конечно, орлиным глазом окинул стол и губы его искривились в укоризне: “Цх-х, посуда грязная, сменить надо”; и стал размеренно перебрасывать за спину рюмки со стола, одну за другой, одну за другой, со всех мест, куда дотягивалась его рука, и стекло, разбиваясь, звенело прощальной нежностью; следили за руками Шалвы гости, чуть оторопев, а хозяева снисходительно посмеивались и глазами останавливали порыв официанта с чистыми рюмками: не торопись, дорогой, дай пошутить... заслуженный, уважаемый человек Шалва...

...в ухо упорно тыкалось гивино “тааай-рай-ра-райра, тира-ри-тира-райра”, и мотив, как журчащий ручей, думал красивыми образами гость, да, да, именно ручеек, ну правда же, из-под снега шалый ручеек где-нибудь на скале, в горах, белизна снега, его ледяной по краю карнизик над протаявшей желтоватой землей, и по земле, из-под карниза искрясь, поигрывая камушками, талая водица - “тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-рай-ра” - сверху вниз от снежных вершин Кавказа, по камням, меж кустов и дерев, по теснинам, ущельям, по горам, по долам, по долинам и по взгорьям, к морю, на простор, на волю - тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...

уже по ту сторону стола, где на зеленом фоне магнолий бурлил разврат соцветий и стыли усатые лица, лелеющие в улыбках мудрую пьяную печаль, - уже все вместе: фон, цветы,

глаза, усы и печаль - вдруг, как в неисправном телевизоре, стронулось с места и поползло вверх, ускоряясь до мелькания, и даже встряхивая головой до выверта шеи, нельзя было дольше, чем на миг, задержать этот нестерпимый бег кадров...

“тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...” - ах, да что за красота, тревожился русский гость, какой талантливый народ, сыны природы, дети гор и моря, чистота первозданности, Пи-

росмани... Тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра... Ну наконец-то узнал! “Чер-вону руту нэ збырай вэ-чо-рамы” - тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...

...сладость украинской песни...

Понары теперь называются Панеряй, Вильно - Вильнюс, а Ковно - Каунас. Но это неважно. Важно, что - Понары.

Я попал сюда уже околдованный Литвой. Предвечерняя тишина холмов, ухоженные поселки, бесхитростное течение Нямунаса, Чурленис... В костелах органы лелеяли гармонию, в лесах плескались птичьи голоса, ночные звезды горели любовью к миру, а присутствие десятилетнего сына и его успехи в плавании доводили до совершенства понятие “отпуск”: отпускалась прочь ерунда обыденности, отпускалось от всякой маеты сердце, отпущенными казались все грехи - легкость свободы...

И - Понары: безмолвие и безлюдие, сосны и песок, холмы и ямы. Ямы полуосыпались, заросли по склонам кустами и деревьями - больше тридцати лет с тех пор, когда стучали пулеметы и кровавое месиво тел заваливало ямы.

На возвышении - памятник: простейшая пирамидка. Возле ям надписи - черным на забеленных кусках жести с ножками-прутьями, врытыми в землю. Скупой текст, главным образом цифры с чередой нулей - число погибших. Вот и весь мемориал.

Сто тысяч человек под старыми соснами и молодыми березами, двести тысяч угасших глаз, упавших рук, остановившихся ног. Сто тысяч сердец, сто тысяч умов с их желаниями, радостями и бедами, сто тысяч неповторимостей, без лиц, без имен, без национальности...

Вдали в маленьком дощатом домике размеренно всхрапывает фуганок. Там намечается что-то вроде музея-памятника, и сейчас одинокий рабочий не спеша готовит деревянные рамы

для стендов с фотографиями. Что ж, пускай хоть фотографии...

Сижу на краю ямы и думаю о тех, кто лег сюда вместо меня. Потом спускаюсь, на дне ямы подбираю обгорелую сосновую шишку (чей-то костер?) и возвращаюсь наверх, к сыну.

Мы медленно идем по песку между соснами, пока короткий оклик и призывный жест не привлекают нас на скамью возле домика, где грузный пожилой литовец в клетчатой рубахе, забрызганной опилками, жует булку, прихлебывает кефир и говорит русские слова, искореженные акцентом и жеванием. Постепенно из невнятицы проявляется смысл.

- Еврей? - спрашивает литовец.

- Да, еврей, - киваю я.

- А он? - литовец указывает на моего сына, который слегка озадачен несоответствием заурядности пейзажа и моей омраченности.

- Он наполовину русский.

- А... Все равно, - машет булкой литовец, - тоже там бы

лежал.

Конечно, лежал бы, думаю я. Конференция в Гросс-Ванзее...

Т. БОРОВСКИЙ:

...Марию как помесь арийской и семитской крови вывезли с транспортом евреев в известный лагерь... загазовали в камере крематория, а тело ее, наверно, переработали на мыло [76, с. 75].

... - Я все это помню, - говорит литовец. - Я здесь рядом жил. - Он указывает через дорогу, на стеклянно-бетонные прямоугольники города, вытеснившие прежнее деревянное поселение. - Я помню: стреляли ваших. Вот скажите, почему можно? Ходил человек на работу: утром придет сюда, сядет за пулемет, весь день стреляет детей, калек, старушек, потом перерыв на обед, вроде меня, - он усмехается бутылке кефира, - потом опять стреляет, а вечером идет домой, ужин кушает, со своим ребенком играет, с собачкой - как можно? Откуда такой? Я литовец и он литовец. Я много это думал...

... Я думал о тех, кто лег, он - о тех, кто стрелял. Каждому свое.

Из отчета начальника оперативной группы “А” ШТАЛЕКЕРА, 15.10.1941 г.:

Во время первого погрома в ночь с 25 на 26 июля литовские добровольцы прикончили более 1500 евреев... и выжгли район, где жили евреи... [3,т.1,с.831]

... - Кто виноват, если человек стал зверем? – спрашивает литовец. - Я скажу: попы. Они тысячу лет говорили, что евреи хуже всех...

Говорили... Вдалбливали. Из века в век, из храма в храм перебрасывался огонь, души прихожан накаляющий. Глазу привычно: сатана по-еврейски горбонос и толстогуб, а иконный Иисус где голландец, где итальянец, где славянин чуть ли не с примесью татарина - кто угодно, только не еврей.

По С. ЛОЗИНСКОМУ:

Широкое развитие инквизиции сделалось возможным в Испании лишь благодаря долгой и упорной церковной пропаганде. Энергичные преследования еретиков и неустанная деятельность католических проповедников превратили испанцев, всегда относившихся с большой веротерпимостью к иноверцам, в народ фанатический, самый неверотерпимый.

Венцом всех клевет и инсинуаций по адресу евреев был инсценированный Великим инквизитором Торквемадой процесс святого дитяти из Ла-Гуардии.

В июне 1490 года крещеный еврей Бенито Гарсиа после неоднократных пыток в инквизиционном застенке показал, что вместе с пятью маранами и шестью евреями он замышлял заговор против христианства. Были арестованы еще 9 человек, в том числе 80-летний старик. Их обвинили в изуверском убийстве 3-летнего христианского ребенка и попытке сделать из его сердца волшебное средство для уничтожения христианства. В Ла-Гуардии и ее окрестностях в это время ни один ребенок не пропадал, но под пытками обвиняемые подтвердили лживое обвинение. Все они были сожжены, а мнимая жертва мнимого убийства провозглашена святой.