Олег Михайлов - Кутузов

Хозяйственно распоряжаясь во время битвы, Михаил Илларионович приказал ополченцам уносить раненых из-под пуль, из-под копыт и колес конницы и артиллерии. За русской линией он повелел разместить двенадцать тысяч подвод. Ничего подобного не было во французской армии – оттого их раненые задыхались под мертвыми, их трупы были растоптаны копытами и раздавлены колесами артиллерии...

Теперь Кутузов с отеческим чувством наблюдал плоды своих забот. По обочинам, чтобы не мешать движению колонн, брели легко раненные и увечные солдаты, а тех, кто сам не мог идти, везли на телегах, фурах, зарядных ящиках и даже в господских каретах. Тысячи местных жителей выходили к дороге с едой, питьем, а кто и с деньгами для пострадавших.

– Думаю, что французы потерпели не меньше нашего, – сказал Михаил Илларионович.

– Батюшка! – воскликнул зять. – Перед Можайском я ездил высматривать их войска. Кавалерийские колонны все были сборные. В одном и том же фронте гусар стоял возле улана и кирасир – подле конного егеря...

Кутузов откинулся на спинку сиденья со словами:

– Каково же мы их потрясли тогда!..

Он еще раз оглядел дорогу и заметил унтер-офицера, когда-то могучего, но согнутого временем и военными испытаниями. Лицо, почерневшее от пороховой гари и обезображенное шрамами, ничего не говорило, но взгляд повыцветших васильковых глаз понудил Михаила Илларионовича остановить лошадей.

– Что это? Уж не ты ли, Семенов? Чижик! – сказал главнокомандующий, и слезы потекли у него по лицу.

– Я, я, отец ты мой! – тоже со слезами отвечал унтер-офицер. – Вот первый, ефрейторский позумент – его прикололи по вашему приказу. А вот та самая медаль «За усердную службу», которую пришпилили вы собственными пальцами. А это знак ленты Святой Анны, пожалованный мне за двадцать лет беспорочной службы. Ах! Душа просится в бой – отомстить французу! Ведь и сейчас не промахну из ружья. Да только у меня теперь на правой руке двух пальцев нет, а на левой – трех. Отсек мне на Бородинском поле саксонец-кирасир тесаком пальцы! И списали меня, старика, вчистую...

Главнокомандующий, с помощью зятя, вышел из коляски, обнимал и целовал Семенова, гладил его лицо, и снова слезы мешали ему говорить.

– Да, брат Семенов! Верно, пора тебе, как молвится, повесить на спичку тесак и забросить шишак на чердак, – успокоившись, наконец сказал он. – А есть ли у тебя, дружок, кто на родине?

– Никак нет, Михайла Ларионович! – с преувеличенной бодростью отвечал инвалид. – Ни души единой. Родина моя на Смоленщине. Через село свое проходил я дважды – там остался один прах да трубы печные...

– Ах да! Ты смоленский! – встрепенулся Кутузов. – Помнится, когда-то ты говорил мне об этом. Да прости старика – память прохудилась, стала ровно подметка рваная... – Он обернулся к Кудашеву: – Николай! Напишешь сегодня же письмо Дишканцу от моего имени. Чтобы принял знаменитого героя-инвалида Сергея Семенова!..

Михаил Илларионович вынул кошелек и отсчитал золотые червонцы.

– Вот тебе, Чижик, годовое жалованье. Поедешь в мое имение Горошки, в Черниговскую губернию. Получишь готовый стол, двуствольное ружье и полную волю бродить по лесу и воевать с волками. Управляющий мой Дишканец на них довольно жалуется. А слабые мужичонки страшатся их поболе, чем мы с тобой старой Наполеоновой гвардии, отчаянных исполинов-гренадер.

Кутузов вытер левый глаз платком и грустно добавил:

– Если Бог даст, приеду и я на побывку к тебе в Горошки...

Москва! Древняя столица и самое сердце России...

Сотни старинных боярских теремов, пышных палат вельмож, сады и парки, уже тронутые багрецом, под сенью которых скрываются ветхие лачуги и простые избы. И конечно, главное великолепие первопрестольной: тысячи блистающих на солнце золотых маковок – домовых и приходских церквей, кафедральных соборов, древних часовенок, белокаменных монастырей. Вон Сухарева башня, вон Иван Великий, а вот и Новодевичий монастырь. А там где-то и Парасковея Пятница, и Никола Мокрый, и храм Ризположения, и Чудов монастырь с царскими палатами.

С Поклонной горы на первопрестольную открывалась дивная картина. Было первое сентября – день преподобного Симеона Столпника, Семена-летопроводца. Но погода все радовала сухостью и теплом.

«Коли на Семена ясно – осень ведреная, но к холодной зиме...» – вспомнилось Кутузову.

Он сидел на своей скамеечке, в окружении генералов, и делал вид, что обозревает позицию, подготовленную Беннигсеном для обороны Москвы. Суть была не в том, хороша эта позиция или дурна (а она оказалась отвратительной). Участь Москвы, ее судьба для Кутузова была уже решена. Приходилось принести величайшую жертву. С Москвой сопряжены были понятия о славе, достоинстве и даже самобытности Отечества. Ее сдача врагам воспринялась бы как бессилие защищать Россию. Продолжительное отступление от Немана, неразлучные с ним трудности, кровопролитные сражения в течение трех месяцев, пылавшие, преданные на расхищение врагам города и селения были жертвы тяжкие, но жертвы, принесенные, мнилось в народе и в армии, для сохранения Москвы, а не потери ее. В стране, от Немана до Москвы-реки, от Стыри и до Двины, развевались вражеские знамена; уже не только Москве, но и Петербургу и Киеву угрожало нашествие, а полуденную Россию опустошала моровая язва. В эту пору в глазах Европы падение Москвы почиталось ручательством, что Россия низойдет в разряд второстепенных государств.

Понимая все это, Михаил Илларионович, как кажется, решился на сдачу Москвы уже после того, как узнал о падении Смоленска.

Могут возразить, что он писал и говорил совсем иное. Уезжая из Петербурга, Кутузов заверял Александра I, что Москва никогда не будет сдана; позже, в письме московскому генерал-губернатору графу Ростопчину, утверждал: «По-моему, с потерей Москвы соединена потеря России». А сколько еще было подобных заверений! Но было бы крайне наивно доверять им и принимать их за чистую монету.

Михаил Илларионович давно уже превосходно усвоил ту истину, что каждый хочет услышать от него не правды, а только то, что он хочет услышать. Кутузов, случалось, высказывал противоположные мнения разным лицам, но напрасно было бы упрекать его в противоречиях. Он просто говорил и писал то, чего от него ждали, оставаясь при собственном мнении, которым делиться не желал ни с кем.

В Москве служили благодарственные молебствия об одержанной на Бородинском поле победе; Ростопчин, ободряемый заверениями главнокомандующего, в своих бойких афишах грозился в прах разнести Бонапарта; самого Кутузова государь возвел за безусловное поражение французов в чин генерал-фельдмаршала. Но Михаил Илларионович готовился к тому, к чему внутренне он был давно готов.