Олег Михайлов - Кутузов

– Вы хотите, ваше величество, восстановить во Франции законную династию Бурбонов? – поинтересовался Михаил Илларионович.

– Это не столь важно, – медленно остывая, ответила Екатерина. – Пусть там останется республика. Главное – прекратить нашествия и сохранить эквилибр [14]в Европе. Надо наконец заставить французов уважать чужие границы, отказаться от побед и воротить войска домой. И только...

«Очень дальновидно, – подумал Кутузов. – Впрочем, государыня хоть и ненавидела революцию во Франции, но всегда интересовалась ею меньше, чем ближними – турецкими, шведскими и польскими – делами. Ведь выгоды России, а не Европы составляли для нее до сего дня главную цель. За все эти годы ни один русский солдат не перешел границы для защиты чужих интересов. Вот где величайший практицизм нашей монархини!»

– Вы правы, – сказал он. – Надо помешать Франции подчинить себе итальянские и германские государства. А то, чего доброго, республика столь усилится, что под ее влияние перейдут и остальные державы твердого континента...

Разговор о политике перемежался шутливыми историями, которые Кутузов рассказывал с обычным блеском. Наконец Протасова дала Михаилу Илларионовичу тайный знак, означавший, что императрица устала. Кутузов с улыбкой напомнил о своих пятерых дочках, которые заждались его, и поднялся.

– Договорим завтра, – ответила ему улыбкой на улыбку Екатерина. – У меня для вас, Михайла Ларионович, новое задание. И очень почетное...

Не вставая, она подала ему для целования руку, все еще изящную, но уже осыпанную желтыми старческими пятнышками. Когда Кутузов поднял голову, то встретил увлажненный, как бы сквозь слюду, покрывшую глаза, взгляд и услышал:

– Я никогда не забывала людей, которые когда-либо сумели оказать мне услугу...

И тогда Михаил Илларионович в этой старухе с отекшими ногами внезапно увидел молодую амазонку своей юности – в синей полумаске и с белой розой в роскошных волосах...

Кутузов вышел из дворца.

Мгла, ноябрьская сырая стынь, какая, верно, и бывает только в Петербурге, – пробирающая до мозга костей, до самого испода души. Самое время – в карету и мчаться домой. Но мысли, словно рой растревоженных пчел, мешали телу в его тяге к покою, теплу, неге, беспощадно жалили и гнали прочь от постели и сна.

Михаил Илларионович, как бы против собственной воли, отпустил карету, велев долговязому силачу-лакею идти сзади.

Тротуаров в Петербурге не существовало, и он неторопливо мерил положенные десять сажен по булыжной мостовой от одного фонаря до другого. Тусклый свет фитилей, опущенных в конопляное масло, едва пробивал сыпавшую с неба водяную муку, ложась размазанными желтоватыми пятнами на мостовую, и не мешал думать.

«Конец, конец! – повторял себе Кутузов. – Со смертью Потемкина, видно, и началось это крушение. Открылось все: и неостановимое падение дисциплины в войсках – армия Суворова не в счет; и ненаказуемое воровство полковых командиров; и непосильные рекрутские наборы, истощающие страну. В последнее царствование войны гремели, почти не умолкая. Да, ведь это кончается осьмнадцатый век. И в нем – моя жизнь!»

Он кружил по городу, не замечая ледяной пыли и ветра с Невы, к великому неудовольствию лакея, у которого давно промокли худые сапоги, и думал. Думал о пулях, которыми угостили его при Алуштинской пристани и у стен Очакова, о страшном штурме Измаила и Мачинском сражении. О своей недавней поездке в Константинополь, о турецких хитростях и о своей победе. Ах, что для него была Порта, с ее вероломством, жестокостью и изощренным коварством, когда он, византиец, был старее и опытнее ее на целых тысячу лет!..

Михаил Илларионович остановился у церкви Святой Екатерины, близ кадетского сухопутного корпуса, и огляделся, словно впервые попал сюда. Да, при нынешней государыне Божьи храмы стали напоминать более театральные здания – с фигурами снаружи, похожими не на библейских святых, а скорее на могучих античных героев и кудрявых античных небожителей...

«Государыня! Неужто конец? И что дальше? Кто станет у руля России? Сын или внук? И чем удивит новый век? И удивит ли? Ведь всегда все было и всегда все будет! Даже Батыево нашествие – было! А что еще может быть ужаснее Батыева нашествия и трехсотлетнего лихолетья? И для чего, для какого предназначенья я продолжаю жить в этом мире?..»

«Великий век! Свидетель многого – чудесного и ужасного, мудрого и жалкого, светлого и отвратительного, святого и жестокого, – думал Кутузов. – Царствование Екатерины Алексеевны! Каким оно предстанет для правнуков наших? И славные победы над турецким царством полумесяца и над железным королевством шведским. И многие, достойные похвалы гражданские дела. И тень покойного императора, воскресшего в Емельке Пугачеве. И сонмы придворных трутней, льстецов, угодников, злопыхателей. И упражнения в братской любви к человечеству в ложах иллюминатов и мартинистов. И игра случая, когда вчерашний поручик гвардии становился вровень с троном и уже сверху вниз взирал на первейших вельмож. И маленькая Ангальт-Цербстская принцесса, ставшая великой русской государыней...»

На Северную Пальмиру, на ее мраморные дворцы, где в окружении бесчисленной челяди почивала знать, и жалкие лачуги бедных чиновников и прислуги, на казармы, где в кратком сне готовились к новому трудному дню гвардейские солдаты, и трактиры, еще заполненные припозднившимися гуляками, на облетевшие сады с белеющими мраморными антиками, на стылую ленту Невы с последними в эту навигацию кораблями и многочисленные каналы – на все неотвратимо наваливалась ночь.

Кутузов вдруг поймал себя на том, что рассуждает сам с собой вслух. Потаенные мысли, верно, так мучили его, что теперь сами просились наружу. И главной было: «конец».

Михаил Илларионович сидел на старой смирной лошади в конной толпе генералов.

Теперь каждое утро все, от прапорщика до фельдмаршала, отправлялись на неизбежный вахтпарад, словно на лобное место. Никто не знал, что ожидает его там: внезапная милость, исключение из службы, ссылка, крепость или даже позор телесного наказания.

Над Россией сгустилась тьма павловского царствования.

Дворцовая площадь тонула в сизой стуже. Дивное творение Растрелли было обезображено расставленными повсюду аляповато-пестрыми шлагбаумами и будками. В ночь на 6 ноября, когда Екатерина еще была жива, Павел в сопровождении гатчинцев Аракчеева, Линденера и Капцевича самолично воздвигал их.