Петр Краснов - Цареубийцы (1-е марта 1881 года)

— Кто это? — тихо спросила Перовскую Вера.

— Плеханов.

Плеханов помедлил немного, точно ожидал, что его будут просить остаться, что поднимутся споры, что встанут на его сторону, будут его удерживать, но все та же серьезная, угрюмая тишина была кругом.

Плеханов низко опустил голову и пошел и глубину леса.

Наступил вечер, и в лесу было темно, когда Вера с Перовской ушли с собрания. Вслед из рощи, где теперь ярко горел костер, неслась дружная песня. Неутомимый Желябов запевал:

Пьяные крики, визг еврейки — Геси Гельфман, громкий смех глушили песню.

Вера шла под руку с Перовской. Она опьянела. Первый раз в жизни она пила водку и пиво, ела простую и грубую пищу, первый раз была близко и запросто с молодыми людьми.

— Софья Львовна, — сказала Вера, останавливаясь на опушке рощи и глядя на серевший в сумраке ночи большой Воронежский шлях, — как все это странно!.. Я первый раз в таком обществе.

— Хорошо! — сказала Перовская.

— Еще не знаю. Дайте, Софья Львовна, привыкнуть. Откуда все эти люди взялись? Почему я раньше не встречала таких люден? Где вы их нашли, как с ними познакомились?

Вера широким шагом шла по шляху. Молодая луна была над ней. Вера нервно смеялась и дрожала внутренней дрожью.

— Конечно… с нашей точки зрения… Кисейных барышень, которых вывозят родители… Сан-фасонисты очень… Сняли пиджаки… Курили, не спроси в у дам… И пили очень много… И эта Геся!.. Как она просто на все смотрит… Чудовищно все то, что она проделывала…

— Гельфман — чудный, смелый человек, — восторженно сказала Перовская. — У нас, милая, на это не смотрят… У нас пола нет… Нет кавалеров и дам — но есть люди… Товарищи…

— Да, верно… И знаете, Софья Львовна, не скажешь, кто из них лучше? Все были хороши, веселы, добры… Но как ненавидят они Государя!.. Они его когда-нибудь видели?

— Думаю, навряд ли…

— Как же можно тогда? Все-таки, сказать вам правду, Софья Львовна, я хорошо и от дедушки и от дяди Государя знаю. И сама не раз встречала его. Ведь я могла быть фрейлиной, Софья Львовна. А вот. — Вера засмеялась и приподняла край порванной юбки, видите, какой санкюлоткой стала. Но все таки не думала… Я думала, все обернется иначе. Плеханов мне больше по душе. Софья Львовна, вы знаете — царственная скромность Государя безгранична… Он отворачивается от грубой лести. Ему хотели к двадцатипятилетию его царствования поднести титул «Освободителя» — он рассердился… Хотели поставить памятник по случаю освобождения крестьян — он не позволил. Дедушка про него говорит: «Величайший и человечнейший из Царей Русских…» Сколько раз я видела его. Громадного роста, прекрасные, добрые глаза и так всегда просто себя держит. Я шла по Летнему саду с Сухановым, мы разговорились и ничего уже не видели. На боковой аллее, что вдоль Лебяжьей канавки, не было никого. Мы шли по доскам, с боков лежал снег. Вдруг вижу, бежит навстречу собака. Суханов говорит: «Государь идет». Мы сошли в снег, Суханов стал во фронт, я поклонилась. Государь прошел в полушаге от нас. Он отдал честь Суханову и поклонился мне. «Милорд», — позвал он собаку… И вот — его убить?! Страшно подумать!

— Вера Николаевна, перед нами строительство новой, лучшей жизни Русского народа, да, возможно, что и не только Русского народа, но и всего человечества. Можно ли тут говорить о том, что красиво, что нам нравится? Государь нам мешает. Мы должны его устранить. Мы устраняем не Александра Николаевича Романова, прекрасного, может быть, человека, у которого собака «Милорд», который любезен и ласков и имеет прекрасные глаза… Но тирана !.. Андрей сказал — так нужно!.. Понимаете — так нужно!.. Мы не человекоубийцы, но — цареубийцы!

Ничего больше не сказала Вера Перовской. Молча, рука с рукой дошли они до окраины Воронежа, где в скромной и по-провинциальному грязноватой гостинице они остановились.

Вера уехала одна, будто на юг, в Крым, к Порфирию и его Лиле, и по пути остановилась на три дня и Воронеже, где ее поджидала Перовская. Вера непременно хотела быть на съезде народовольцев.

Лежа на жесткой постели, накрывшись одеялом. Вера думала: «Строительство новой, лучшей жизни Русского народа, но почему же это строительство нужно начинать с разрушения, с убийства?» Сквозь набегающий, легкий после дурмана речей и пирушки сон Вера каким-то внутренним чутьем ощущала ложь всех тех пышных и красивых слов, какие она сегодня слушала, но гнала сознание этой лжи. Так, в борьбе с самой собою она и забылась крепким, молодым сном.

В Крыму, в Ялте, на собственной даче графини Лили, Вера увидела счастье, покой, медовый месяц, продолжавшийся второй год. Молодые Разгильдяевы приняли Веру сердечно и радостно. Юная, красивая, часто краснеющая, уходящая в себя, Вера возбуждала Порфирия и усиливала его ласки молодой жене. Каждое утро все трое ходили купаться в море. Порфирий шел в мужское отделение. Вера с Лилей в дамское.

После завтрака Порфирий и Лиля ездили верхом в горы. Вера оставалась одна. Она шла к морю, садилась на камни и часами смотрела, как набегали синие волны на берег, как вдали играли белые зайчики, вспыхивали пеной волны и докатывались к берегу, покойные и умиротворенные.

Иногда, идя к морю или возвращаясь на дачу. Вера встречала Государя. Государь ехал из Ливадии в коляске. Конвойный казак сидел рядом с кучером на козлах. С Государем была черноволосая высокая дама и двое детей, сидевших на передней скамейке. Вера по привычке низко кланялась Государю, Государь с приветливой улыбкой кивал Вере головой. И тут тоже было счастье, тихая радость, медовый месяц вдали от людей, от государственных забот.

Дома, на веранде, обвитой розами и глициниями, за накрытым столом кипел самовар. Стол был уставлен свежими булками, печеньем, сливками, маслом, ягодами и ранними фруктами. Порфирий, в расстегнутом белоснежном кителе, с Георгиевским крестом в петлице, сидел в соломенном кресле и мечтательно смотрел вдаль на голубое море, на зеленые сады Ливадии, на въезд в Ялту. Против него в легком, с кружевами и воланами светло-лиловом капотнике-«распашонке» сидела нарядная, завитая Лиля. От купанья в море, езды, а более того от непрерывного счастья взаимной любви и разделенной страсти лицо ее сияло, щеки были румяны, глаза блистали в томной синеве век. Челка развилась и падала пушистыми прядями на лоб. Очень хороша была Лиля и цветении своей поздней осени.

— Сегодня я опять встретила Государя, — сказала Вера. Он ехал все с той же дамой, черноволосой и простоватой, с детьми.

— Подумаешь, — быстро заговорила Лиля. — Этого ангела еще могут осуждать. У него, видите, роман!.. Катя Долгорукая — роман?! Неужели Государю нельзя иметь хотя клочок счастья? И тут нашлись люди, увидавшие сучок в его глазу! Кавалергарды на придворных балах не танцуют с фрейлиной Долгорукой… Избегают ее. Любовница Государя!.. Подумаешь, какая pruderie. [31] Скромность. (франц.) Все точно сами святые.