Владимир Аристов - Скоморохи

Ждан встретился взглядом с Упадышем, тот скорбно смотрел на товарищей мертвым правым глазом и думал то же, что и Ждан: «Поредела ватага, сложили головы Сила и Аггейко, не по хорошему сложили — дуром. Да что поделать? Все ляжем в землю, все будем прахом, кому сегодня черед, кому через год, кому через десять». Упадыш грустным мыслям надолго воли не давал:

— Будет, поглядели, не одними башнями и хоромами город красен, а и людьми добрыми.

Скоморохи спустились с холма прямо к посаду. Избы на посаде стоят вкось и вкривь, глухой стороной на улицу. И избы, и церковь на лужку, — все как будто бы такое, как в Москве и везде на Руси, и как будто не такое.

Чем ближе к реке, тем гуще идет народ. У самой реки, вправо от моста, растянулся гостиный двор. Из-за тына видны только кровли. Ватажные товарищи заглянули в широкие ворота, по четырем сторонам стояли рубленые амбары, посредине высились избы для приезжих купцов, виднелись каменные надгробницы и еще много нагороженных посреди двора строений. У амбаров расхаживают купцы, одни в долгополых московских кафтанах, другие в литовских покороче, а между ними купцы-немчины — кафтаны совсем кургузые — порты видны, на головах войлочные шляпы синие, зеленые, кирпичные. Увидели и нескольких басурманских купцов — мухаммедан, приплывших Днепром из Сурожа, и из самого Царьграда. У мухаммедан щеки выбриты досиня, усы темнее ночи, на голове белая чалма, порты свисают пузырем до земли. В амбарах видны сваленные товары: связки мехов, кожи, тюки с пенькой, бочки с салом, кади с медом; круга желтого воска — все, за чем издалека тянутся к городу купцы.

В других амбарах — привезенные купцами товары: свертки цветного сукна, парча, камка, железо полосами; свинец в чушках, бочки с греческим вином. Торговля на гостином дворе только большая. У амбаров вертится таможенник, смотрит, чтобы в розницу купцы не торговали, и не было убытка наместничьей казне.

От гостиного двора скоморохи свернули к мосту, вышли прямо на торжище. Торжище растянулось далеко вдоль реки, с одной стороны высоченные городские стены из аршинных бревен, с другой — река Днепр. Лавки на торгу растянулись рядами, подальше стоят возы съехавшихся на торжище мужиков, на возах кули с зерном, кади с медом, убоина. В рядах и у возов толчется народ, все так, как в Москве. Ждан думал: так и не так. И мужики русские, и речь русская, а видно — живут русские люди не по своей воле, а как Литва укажет.

Чунейко Двинянин, ставший после Аггея мехоношей, уже давно подумывал, как бы скинуть с плеч опостылевший мех. Чуть на отлете при дороге виднелась длинная изба. Двинянин потянул ноздрями воздух, кивнул ватажным товарищам:

— Чуете? Корчма! — и понесся к избе, будто конь, завидевший знакомую кормушку. Ватажные товарищи от Двинянина не отстали, у всех от голода давно перекликалась кишка с кишкой.

Ватага ввалилась в корчму. Народу в корчме было мало. Веселые молодцы уселись на лавку, Двинянин крикнул корчемнику, чтобы тащил вина и еды. Корчемник оглядел молодцов с головы до пят, сказал, чтобы деньги давали вперед. Упадыш пошарил в кишени, брякнул о стол денежками.

Корчемник смахнул монеты, ушел в прируб, вернулся обратно с сулеей и оловянными чарками. Пришла баба, поставила перед скоморохами мису с варевом, рядом положила деревянные ложки. Мису ватажные товарищи опустошили вмиг, Двинянин крикнул, чтобы баба принесла варева еще. После долгого пути, после съеденного и выпитого потянуло на сон. Сидели разомлевшие, клевали носами. Хотели было уже подниматься, идти искать пристанища, как дверь скрипнула и в корчму ввалилось трое молодцов. У всех троих цветные шапки одинаково сбиты на затылок, бороды одинаково подсечены клином, длинные усы одинаково спадают книзу. У одного сбоку в железных ножнах сабелька, глаза навыкате, как у рака, у двоих на поясе большие охотничьи ножи в кожаных ножнах. Тот, что был с саблей, закричал еще с порога, мешая русскую и польскую речь:

— Геть, падло, шляхта гулять волит!

Немногие мужики, какие были в корчме, кинулись вон. Один замешкался, его шляхтич с саблей лягнул ногой в зад, мужик ткнулся головой в дубовую дверь. Скоморохи уже вылезли из-за стола, готовясь уходить, Чунейко Двинянин опять опустился на скамью, крикнул корчемнику, чтобы дал еще сулейку. У шляхтича с саблей глаза совсем вылезли из глазниц, усы шевелись, и от того он еще больше стал походить на разозлившегося рака. Подскочил корчемник, нагнулся к самому уху Двинянина, подхватил под локоть, трясся от испуга, зашептал:

— То ж шляхтичи! Хрусь да Малевский с Халецким.

— Двинянин повел плечом, оттолкнул корчемника, сказал громко:

— А хоть бы рябая собака!

Шляхтич с саблей — Хрусь — кинул руку в бок, другой схватился за крыж сабли:

— Геть, пока шкура цела!

Двинянин, нарочито кося, прищурил глаз:

— Не кичись, бояришек, от злости раздуешься — лопнешь.

Шляхтич потянул саблю. Двинянина точно подбросило с лавки, вскочил, ударил шляхтича тяжелым кулаком посредине груди. Хрусь отлетел к двери, сбил с ног Халецкого, сам грузно шлепнулся на пол. Вскочил тотчас, лицо багровое, не мог вымолвить слова, только таращил глаза. Дружки Малевский и Халецкий вытащили ножи, закричали в один голос:

— Сними москалю голову!

— Выпусти из него кровь!

Упадыш тянул Двинянина, чтобы уходить. Чунейко его оттолкнул, стал засучивать рукава:

— Не уйду, душа горит!

Схватил дубовую скамью, взметнул к потолку:

— Уносите ноги, бояришки!

Хрусь держал в руке саблю, готовый рубить, его товарищи подкрадывались к Двинянину с боков. Ждан швырнул Хрусю сулею. Сулея пролетела мимо, стукнулась в стену. Двинянин отступил на шаг, махнул скамьей. Забиякам попало — кому в плечо, кому по боку, повалились они друг на друга кучей, будто дунуло на них небывалым ветром. Двинянин подхватил саблю, оброненную Хрусем, наступил ногой, потянул за крыж. Каленая сталь хрустнула, переломилась. Малевский и Халецкий не успели глазом мигнуть, как Двинянин одного за другим вышиб их в распахнутую дверь. Перед корчмой стояли сбежавшиеся на шум мужики. Они прыснули от смеха. С Хрусем Двинянину пришлось повозиться. Шляхтич был ловкий и жилистый, но ему было далеко до Чунейки. Корчмарь, совсем ошалевший от страха, только и мог выбить зубами: «Ой, разве ж можно таких бояр…» У Двинянина грудь вздымалась, как кузнечный мех. Упадыш хмурил брови и корил Двинянина: «Только на новое место ступил и сваришься».

Скоморохи вышли из корчмы. Шляхтичи стряхивали перед корчмой с кафтанцев прах. Они не пробовали больше лезть в драку и ушли пристыженные, и вид был у них, как у побитых собак. Слободские люди — мещане и пахари — хохотали им вслед, взявшись за бока. Они были рады, что, наконец, нашлись люди, обломавшие бока опостылевшим всем забиякам.