Владимир Аристов - Скоморохи

Три года уже прошло, как Ждан ушел из Смоленска. Об Упадыше ничего верного тогда так и не узнал. Мещане говорили, что скоморошьего атамана удавили на дворе у пана наместника. Но никто не видел удавленника своими глазами, и не понятно было, чего ради стал пан наместник жаловать Упадыша виселицей на своем дворе, а не на Поповом поле, как делалось со всеми злочинцами.

Ждан, когда уходил из Смоленска, дал попу сколько было нужно, чтобы пел поп по Упадышу панихиды. Бродил он потом три года, не приставая ни к какой скоморошьей ватаге, не звал и в товарищи к себе никого. По ночам часто снилось ему пустое Попово поле и мертвые лица удавленников, чудился тихий голос старого Кречета:

«Сеяли вы, люди перехожие, семя доброе, взошло семя не по-доброму…» Песни Ждан теперь складывал и пел такие печальные, что у людей, как они ни крепились, слезы сами просились на глаза. Веселые слова не шли на язык, и печальные песни уже не чередовались с веселыми и потешными, как было прежде, поэтому на братчины и пиры, где люди хотели повеселить душу, Ждана зазывали не часто, и многие месяцы приходилось ему перебиваться с хлеба на воду.

Стоял Ждан на торговой площади, слушал, что толковал странник о знамени и скором конце света, вспоминал поучения инока Захария. Давно это было, десяток лет, пожалуй, прошло уже, когда жил он у монахов в обительке под Можайском. Поучал тогда Захарий — в мире все тлен и суета, людское веселье и жизнь плотская от беса, настоящая жизнь на небесах, там уготовано праведной душеньке вечное блаженство.

От воспоминаний, вздохов купцов и старушечьего шепота стало тоскливо. Разумей Ждан книжную грамоту, прочитал бы в книгах сам то, о чем монахи и попы толкуют. Знал бы, за какой грех положено человеку в адовом огне гореть вечно, за какие добрые дела вкусит душенька блаженство в раю, а то, кто их разберет — попов да монахов! Грамоте же научиться все было не у кого. Не часты на Руси грамотеи. Попы — из десяти девять ни аза, ни буки не разумеют, церковную службу правят, перенявши у других попов с голоса, как скоморохи перенимают друг у друга песни…

Монах спрятал монеты, раскрыл рот опять вещать о знамениях, но поперхнулся и замолчал. Неторопливой походкой, загребая полами монатьи сохлую грязь, шел прямо к сборищу долговязый поп. Люди перед ним раздались. Поп стал перед странником, прищурил глаза, темные, с недоброй искрой, жилистыми пальцами сжал в руке бороду длинную, хвостом. Монах разом ссутулился, вылез из колоды, блудливо юля взглядом шагнул к попу, согнул спину, ладони лодочкой, и голос тонкий, совсем не тот басовитый, каким только что вещал о конце мира:

— Благослови, отче…

Поп помедлил, ткнул перед собою перстами, сердито буркнул:

— Именем? Именем каким прозываешься?

Монах закатил глаза, заговорил умильно, нараспев:

— Раб божий Нифонт, малоозерской Никольской обители смиренный инок.

— Пророчествуешь, Нифонт?

Поп склонил голову набок, разглядывал монаха, точно пойманного зверька, ноздри, широкие и волосатые, с глубоким вырезом, раздувались, будто обнюхивали странника. Ждан вгляделся в попа, сразу вспомнил горенку у Ириньицы в Огородниках, заплаканные глаза Белявы и надтреснутый голос попа Мины. Он и есть поп Мина, долговязый, сутулый, с жадными ноздрями и бородой, смахивающей на лисий хвост. Поп буравил странника глазами, выспрашивал:

— Видение какое было, или по писанию вещаешь?

Монах опять стал рассказывать, как ему являлся Микола угодник, велел оставить обитель и идти в мир вещать. Говорил он несмело, поглядывая то на попа, то на купцов. Поп слушал, и сердитые складки на лбу расходились. Дослушав Нифонта до конца, сказал:

— Как вечерня отойдет, наведаешься ко мне на подворье, там я тебя еще поспытаю, а до того — нет тебе моего благословения вещать.

Поп повернулся идти, и опять перед ним все расступались и кланялись. Монах тихо вздохнул и, волоча посох, понуро поплелся в другую сторону. Ждан спросил купца Жердяя, как попа зовут. Жердяй оглядел его с головы до ног, ответил сердито:

— Черный поп Мина. Ты, видно, птица залетная, когда попа Мину не знаешь. Мина всем попам поп и в книжном научении дошлый. В Псков от самого владыки архиепископа из Новагорода прислан научать поповских детей книжной грамоте да за попами глядеть и владыкину корысть блюсти. А живет Мина на подворьи обители живоначального креста.

В горнице жарко.

Печь с трубой топится по-белому, но от лампадного чада, жары и человеческого дыхания в тесной горенке дух тяжелый — хоть топор вешай. От стены к стене — стол. На длинных скамьях по обе стороны стола сидят ученики. Учеников двенадцать, все сыновья псковских попов и дьяконов.

Младшему из учеников, сыну вознесенского дьякона, ясноглазому, пухлолицему отроку Христе недавно минуло одиннадцать лет; у Митяйки Козла, сына успенского попа, что в Запсковьем храме, курчавится на подбородке и щеках темная бородка, грудь — хоть жито молоти, руки — схватит шутя кого из молодших учеников, на коже так и останутся синие пятна. Парню за двадцать годов переходит, давно бы пора Митяйке жениться и чад плодить, он же вместо того третий уже год сидит с отроками за псалтырью, не может одолеть книжной премудрости.

Прежде отцу Митяйки — попу Фоме — не было бы с чадом никаких хлопот: вошел парень в года, перенял у отца с пятое на десятое править церковную службу — и ставит владыко поповское чадо в дьякона, а если чадо чуть поразумнее, да не поскупится родитель владыке на подарок, так и быть чаду сразу же в попах. Нужды нет, что новопоставленный дьякон или поп аза и буки в глаза не видел, кое-что переймет с голоса у других, а не переймет — будет поповствовать где-нибудь в дальней волости или погосте, где мужики еще молятся пням и всякому попу рады, лишь бы не обременял поп большими данями.

С тех пор, как сел новгородским владыкой архиепископ Иона, всему духовному чину житье пришло горькое. Стал Иона докучать духовным поучениями и посланиями, корить невежеством: «Сами ни аза ни буки не ведаете и чад своих доброму ничему не научаете», грозил не ставить в попы поповских сыновей, какие не выучатся толком книжной грамоте. Думали духовные, что владыко только постращает и тем дело кончится — не впервые уже митрополиты корили попов невежеством, знали — всякий новый веник чисто метет. Срок Иона дал две зимы. Думали духовные: за два-то года все может по-иному обернуться — или владыко забудет свои поучения и утихомирится, или отдаст богу душу, и все пойдет по-прежнему.

Пришло время — послали из Пскова к владыке архиепископу в Новгород пятерых поповских и дьяконовских сыновей, чтобы посвятил их Иона в духовный чин. Повезли с собой чада и подарки владыке, как водилось всегда.