Григорий Данилевский - Сожженная Москва

Перовский часто вспоминал ту, которую он полюбил в лучшие жизненные годы и которая, из-за любви к нему, погибла. Укоры совести он нередко срывал на крутом, а подчас и жестоком исполнении долга; был беспощаден к измене и расстреливал предателей так же спокойно, как когда-то его самого хотел расстрелять Даву. Двадцать восьмого июля 1853 года после неимоверных усилий была взята штурмом кокандская крепость Акмечеть, названная впоследствии фортом «Перовский». Путь в Туркестан, Хиву, Бухару и позже к Мерву был проложен. Однажды вечером Павел Тропинин, в кибитке главнокомандующего, перед этою крепостью, сказал своему крестному, что в минувшую зиму, едучи на курьерских, по его вызову, оренбургскою степью, он едва не замерз и спасся от смерти только благодаря сибирскому оленьему тулупу и русским валенкам.

— Валенкам? — спросил Перовский. — Дело знакомое… И меня в двенадцатом году также спасли валенки… И представь мою радость — товарищ по плену, великодушно ссудивший меня этою обувью, жив и здравствует доныне.

— Кто же это? — спросил Павлик.

— Бывший крепостной одной графини. Он тогда ранее меня бежал из плена и прямо на Волгу, в плавни; назвался другим именем, остался там и торгует рыбой в Самаре.

— В Самаре? Вот бы повидать, как поеду назад.

— Что же, отыщи его. Имя ему Семен Никодимыч. Год назад он узнал о моем назначении в Оренбург и являлся с предложением подряда. Седая бородища — по пояс; женат, имеет внуков, стал раскольником, начетчик и усердный богомолец; но подчас тот же, каким я его знал, живой, подвижной Сенька Кудиныч и даже не забыл одной своей песни про сову, которою потешал измученных французами пленных. Он тогда был сосватан и, с горя, смело-отчаянно бежал к невесте.

— Сосватан? — спросил, залившись румянцем и меняясь в лице, Павлик. — Да, а что? разве?..

Павлик собрался с духом. Заикаясь, он объявил графу, что и он жених, и просил у него благословения и отпуска. Перовский откинулся на спинку складного стула, на котором сидел, и долго, ласково смотрел на юношу.

— Что же, Павлуша, с богом! — проговорил он. — Хотя я остался всю жизнь холостым — понимаю тебя… с богом! завтра же можешь ехать, А благословение я тебе дам особое!

Он обнял крестника.

— Ты не помнишь, разумеется, своей бабки, Ксении Валерьяновны? сказал он.

— Она умерла, когда мой отец еще не был женат, — ответил Павлуша.

— Была еще у тебя прабабка, княгиня Шелешпанская; все боялась грозы, а умерла мирно, незаметно уснув в кресле, за пасьянсом, в своей деревне, когда наши входили в Париж.

— О ней что-то рассказывали.

— Ну да… а слышал ты, что у нее была еще другая, незамужняя внучка… красавица Аврора? Знаешь ли, твой отец был похож на нее, и ты ее слегка напоминаешь.

— Что-то, помнится, говорили и о ней, — ответил Павлуша, кажется, она была в партизанах… и чем-то отличилась…

«Кажется! — подумал со вздохом Перовский. — Вот они, наши предания и наша история…»

— Иди же, голубчик, с богом! — произнес он. — Готовься, уедешь, а я кое-что тебе поищу…

Отпустив крестника, Перовский наглухо запахнул полы своей кибитки, зажег свечу, достал из чемодана небольшую, окованную серебром походную шкатулку, раскрыл ее и задумался. В отдельном, потайном ящичке шкатулки, между особенно дорогими для него вещами, было несколько засохших цветков сирени, пожелтевших писем, в бумажке — прядь черных женских волос, образок в серебре и оброненный на последнем свидании платок Авроры. Перовскому как живая вспомнилась Аврора, Москва, дом и сад у Патриарших прудов и последняя встреча с невестой. Он долго сидел над раскрытою шкатулкой, роняя на эти цветы, волосы и письма горячие и искренние слезы. «Владычица моя, владычица!» — шептал он, покрывая поцелуями бренные остатки дорогой старины. Взяв образок, он запер шкатулку и, оправясь, вышел из кибитки. Павлик, дремля на циновке, полулежал у входа.

— Ты еще здесь? — сказал, увидя его, Перовский, — Пойдем, прогуляемся.

Они миновали охранный пикет и мимо лагеря, вдоль серых, глиняных стен только что разгромленной крепости, направились по плоскому берегу Сырдарьи. Душный, знойный вечер тяжело висел над пустынною равниной. В сумерках кое-где желтели наметы бродячего песку. Вокруг зеленоватых, отражавших звезды, горько-соленых луж, как воспаленные глазные веки, краснели болотные лишаи, тощий камыш и полынь. Высоко в воздухе что-то шуршало и двигалось. То, шелестя сухими крыльями, неслись на жалкие остатки трав и камышей бесчисленные, прожорливые полчища саранчи. Перовскому припомнилось нашествие Наполеона.

— Вот тебе мое благословение, — сказал он, надевая на шею крестника образок покрова божьей матери, — я этому образу усердно когда-то молился в походе… молись и ты.

Перовский и Павел Тропинин прошли еще несколько шагов. Целый мир мучительных и сладких воспоминаний наполнял мысли Василия Алексеевича.

— Ты счастлив, ты спешишь к невесте, — сказал Перовский, снова остановись и слушая над головою пролет шуршавших крыльями воздушных армий, — я мне, по поводу твоего счастья, припомнилось одно сердечное горе; некоторых из прикосновенных к нему лиц давно уже нет на свете, но мне эта история особенно памятна и близка…

И Перовский, бродя по песку, не называя имен, рассказал крестнику повесть любви своей и Авроры.

1885

т. е. свитским

«Князь Каламбур»

Аврора

Дорогая

До белизны снега

В три локона

Светло-розового цвета.

Цвета майского жука.

Этот подвижной образ неподвижной вечности.

«гусаров смерти».

«Небо для тебя, земля — моя».

Игра в почту.

Глупец (от лат. slultus).

«Нет места для для нас обоих в Европе; рано или поздно, один из нас должен будет удалиться!»

«Да здравствуют военные, которые обещают нам отступления во время войны и парады во время мира!»

«Враги быстро близятся; прощай, Смоленск и Россия… Барклай постоянно уклоняется от сражений!»

«Общество желало его назначения; я его назначил… что до меня, я в этом умываю руки».

«Государь, ты ищешь правосудия!»

«Юный трубадур» (франц.).

«Если верно, что быть счастливым…» (франц.).

«Мы отступаем, чтобы лучше броситься!»

Бабушка (франц.).

Мой дорогой (франц.).

«Судьба — отъявленная куртизанка…» (франц.).