Эдуард Успенский - Лжедмитрий Второй, настоящий

…И вы, люди, о том разумейте, что тленное его житье кончается. За многое его нечестие, за его лукавые сатанинские дела гроб его открывается и ад принять его готовится…

…И вы, прирожденные люди наши, помня крестное нам целование, отвратились бы от изменника нашего Василья Шуйского и обратились бы к нашему пресветлому царскому Величеству…

…И как к вам эта грамота придет, вы бы, богомольцы наши Архиепископы, Епископы, Архимандриты и Игумены, Попы и Дьяконы и все пастыри, собрались бы с Соборную церковь, пели б молебны со звонами и молили б Бога о Государыне нашей матушке Великой княгине Марии Федоровне…

…И вы бы, Дворяне, Дети Боярские, и Головы, и Сотники Стрелецкие, и Казацкие, и Стрельцы, и Казаки, и Пушкари, и Затинщики, и всякие Торговые, Посацкие и Жилецкие люди, помня крестное наше Царское целование, служили бы нам и прямили. Крест бы нам целовали по-прежнему и Мы тогда вас пожалуем тем, чего у вас и на разуме нет…

…Писано Нашим Царским Величеством, в нашем стане в Калуге, февраля 24 день».

– Ну, что скажешь? – спросил Дмитрий брата-государя.

– Не страшное письмо. Много слов пустых, а дела нет. Нет ли чего посерьезнее?

– Как нет, – ответил Дмитрий. – Есть. У нас всегда такое имеется.

– Что это?

– Да вот один донос от человека нашего из-под Смоленска.

Он стал читать:

– «Четвертого февраля тысяча шестьсот десятого года князь Михаил Салтыков с сыном Иваном, князья Юрий Хворостинин, Масальский Василий Иванович, митрополит-патриарх Филарет Романов с дворянами и с дьяками сделали черновик соглашения о призыве в Москву королевича Владислава».

– При живом государе другого государя искать! – заплевал слюной от злости Шуйский, шевеля челюстью. – Вот уж кого я с удовольствием на кол посажу!

– А вот этого ты ни за что не сделаешь! – возразил Дмитрий.

– Это еще почему?

– Да потому что ты на троне только потому и сидишь, что пока не казнишь никого. А не казнишь ты никого не по доброте своей, а по одной простой причине, что одна треть Мосальских и Хворостиных тебе служит, одна треть Дмитрию, а третья треть туда-сюда бегает.

– Черт меня дернул сесть на этот трон! – плюнул в сердцах Шуйский старший. – Чую, плохо это все для меня кончится.

Дмитрий не стал убеждать его в обратном. Он тоже постепенно стал понимать, что все это может не кончиться добром.

Постепенно злоба на поляков, доводящая государя Дмитрия Второго до пены на губах, прошла.

Поляки снова понадобились ему. Они были прекрасными воинами с железной дисциплиной, не мародерами, а профессионалами войны и, кроме того, серьезной управой на распоясавшихся казаков.

Дмитрий узнал, что поляки писали своему королю под Смоленск и просились к нему на службу, при условии, что король заплатит им за время службы ему, Дмитрию.

Король отвечал, что готов простить им рокош и другие преступления, но платить за службу Дмитрию не собирается. Он готов платить за службу ему, королю, после каждого квартала.

Этот ответ жутко расстроил поляков и очень обрадовал Дмитрия.

3 января десятого года он послал в лагерь к Рожинскому на реке Угре на разведку своего человека, боярина Ивана Плещеева. Разговор у них с боярином перед отправкой был простой:

– Узнай, какого мнения поляки вообще обо мне. Что они говорят: лучше ли им было при мне или лучше сейчас, когда они там. Если заметишь, что они с охотой вернулись бы обратно, скажи, что царь набрал денег и заплатит им за несколько кварталов службы. Конечно, при условии, что они живым или мертвым доставят в Калугу проклятого Романа Рожинского.

С этим Иван Плещеев уехал.

Через несколько дней он вернулся ни с чем. Ничего он не узнал ни про настроения поляков, ни про возможность переманить их в его стан, ни про их отношение к Роману Рожинскому.

Тогда Дмитрий послал в лагерь к полякам другого человека – калужского воеводу пана Казимира Кишковского.

Это был человек невероятной выворачиваемости. Он был с поляками поляк, а с русскими истинным русским, с татарами настоящим татарином.

Он долго крутился у Рожинского.

Когда он заметил, что ничего не может добиться у поляков, он стал ластиться к господину Рожинскому, чтобы тот разрешил ему уехать в Калугу забрать и вывести оттуда на Угру свое добро.

В ответ на интригу Дмитрия Роман Рожинский приготовил свою интригу.

Он дал Казимиру Кишковскому записку для господина Скотницкого, который долго воеводил в Калуге, воевал за Дмитрия, но впал у Дмитрия в немилость и был смещен. Это случилось потому, что царь проявлял сильную злобу ко всем полякам вообще.

В записке было написано, чтобы Скотницкий сплотил вокруг себя всех поляков, которые были на заставах в Калужском крае, и они схватили бы Дмитрия и привезли его в лагерь.

Записку придворный льстец Казимир отдал самому Дмитрию.

– Государь, смотри, какие послания шлет князь Рожинский твоим верным слугам.

Как только Дмитрий прочитал записку и узнал, что он столь коварно должен быть схвачен Скотницким, он разъярился. С ним случился припадок бешенства с корчами и слюной, и тотчас, не расследовав дела, он приказал палачу с подручными схватить ночью Скотницкого, отвести к реке Оке и спустить его под лед.

Марина пыталась заступиться за несчастного поляка. Но Дмитрий даже не допустил ее до себя:

– Передайте ей, если она будет вмешиваться в мои дела, сама последует за ним под лед!

Бедного Скотницкого подняли с постели и, не дав как следует одеться, поволокли к реке.

Когда же бедняга спросил, почему с ним так поступают, что он такого сделал, в чем его преступление, почему с ним, не выслушав его, так обращаются в этой темени, палачи ответили:

– Царь Дмитрий приказал не спорить с тобой, а стащить тебя в реку.

Они накинули ему на шею веревку и поспешили с ним к реке, словно они тащили дохлую собаку.

Последние слова, которые он произнес, были такие:

– Если такова награда за то, что я в течение двух лет так преданно служил ему и выдержал такую осаду, да сжалится над ним Бог! Не видать ему добра ни от Всевышнего, ни от людей!

У его жены и детей было отнято все, что они имели, и отдано пану Казимиру за верную службу. При этом Дмитрий в ярости поклялся, что если Бог поможет ему сесть на свой престол, он не оставит в живых ни одного иноземца, даже младенца в утробе матери.

К началу весны десятого года Понтус и Скопин очистили от казаков и поляков всю сторону Русии от Москвы до Лифляндии и Швеции. Так что не видать было ни одного казака или поляка из 100 000 человек, которые хозяйничали здесь перед этим как хотели.