А. Сахаров (редактор) - Николай I

Вдруг поднялся во весь рост и воскликнул торжественно:

– Свидетельствуюсь Богом живым: как святые, умерли. Как готовые спелые гроздья, упали на землю, но не земля их приняла, а Отец Небесный. Венцов мученических сподобились и не отнимутся от них венцы сии во веки веков. Слава Господу Богу! Аминь.

Опять, как тогда, в Вербное воскресенье, Голицын стал на колени и сказал:

– Благословите, отец Пётр.

Тот поднял руку.

– Нет, чашею.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – благословил его о. Пётр, касаясь чашею лба, груди и плеч; потом дал поцеловать её. Когда Голицын приложил к ней губы, красно-кровавый луч солнца упал на золотое дно, и казалось, что чаша наполнилась кровью.

О. Пётр молча обнял его и хотел выйти.

– Постойте, – сказал Голицын, расстегнул ворот рубахи, пошарил за пазухой, вынул пачку листков и отдал ему.

– Что это? – спросил о. Пётр.

– Записки Муравьёва. «Завещание России». Велел вам отдать. Сохраните?

– Сохраню.

Ещё раз обнял его и вышел из камеры.

Голицын долго сидел, не двигаясь, не чувствуя, как слёзы текли по лицу его, и смотрел на заходящее солнце – небесную чашу, полную кровью. Потом опустил глаза и увидел на столе Маринькино письмо. Теперь уже знал, зачем такое письмо в такой день.

Вспомнил слова Муравьёва: «Поцелуйте от меня Мариньку!» Взял письмо и поцеловал, прошептал:

– Маринька… маменька!

Вспомнил, как, после свидания с нею в саду Алексеевского равелина, целовал землю. «Земля, земля, Матерь Пречистая!» И как Муравьёв, в последнюю минуту перед виселицей, тоже целовал землю. Вспомнил предсмертный шёпот его сквозь щель стены: «Не погибнет Россия, – спасёт Христос и ещё Кто-то». Тогда не знал, Кто, – теперь уже знал.

Радость, подобная ужасу, пронзила сердце, как молния: Россию спасёт Мать.

Высочайший смотр войск лагерного сбора гвардии в 1835 году происходил шестого и седьмого июля. Восьмого был произведён примерный против мнимого неприятеля манёвр, а девятого вечером курьеры от Главной императорской квартиры уже развозили по штабам копии высочайшего приказа.

Дежуривший по штабу Петровской бригады, временно исполнявший должность адъютанта (высшее начальство поспешило отбыть вслед за Главной квартирой) поручик Самсонов прочёл перечень этих монарших милостей с довольно кислой гримасой.

Преображенскому полку, мундир которого он носил со дня выхода из школы и интересы которого не могли быть ему безразличны потому, что им командовал родной его дядя и благодетель Николай Александрович Исленьев, его Преображенскому полку никакого внимания в приказе выказано не было.

…Первой лёгкой гвардейской кавалерийской дивизии… Лейб-гвардии гусарскому полку… –

читал Самсонов, и его лицо принимало всё более и более брезгливое выражение, –

…за твёрдое знание службы, исправное состояние людей их взводов и точное понимание манёвра объявляется высочайшее благоволение флигель-адъютанту поручику графу Браницкому [123] Браницкий-Корчак Ксаверий Владиславович (1814? – 1879) – поручик лейб-гвардии гусарского полка, писатель. , корнетам: князю Витгенштейну, князю Вяземскому Александру, князю Вяземскому Николаю [124] Вяземский Николай Сергеевич (1814 – 1881) – князь, товарищ Лермонтова по школе юнкеров и гусарскому полку. и Лермонтову…

– Лермонтов?!

У Самсонова даже брови приподнялись удивлённо, как будто он прочёл в приказе явную бессмыслицу.

Присутствие такой малозначительной фамилии в перечне столь блестящих имён показалось ему лично оскорбительным.

С ленивым зевком он выронил из рук печатный листок.

– Сними копии, – приказал писарю и, зевая и потягиваясь, вышел из помещения.

Откровенное попустительство дядюшки за всё время службы в полку и главным образом за время последней польской кампании, о которой он иначе и не вспоминал, как о самом приятном времяпрепровождении, внушило ему глубокое убеждение, что для него, Самсонова, существуют иные, чем для прочих, мерки и правила.

Сказавшись у дежурного по бригаде больным, он немедленно вслед за этим приказал закладывать коляску, и не прошло и получаса, как он отбыл в город.

Перед заставой лакей крикнул со сна неестественно высоким голосом:

– Его благородие лейб-гвардии Преображенского полка поручик Самсонов!

Караульный – преображенец же, – сорвав с головы фуражку, вытянулся во фронт.

– Бомвысь! – брызнуло, как сплёснутая вода.

Гремя, опустилась цепь у шлагбаума. На фоне белёсо-зелёного неба качнулась и с глухим звяканьем взмыла вверх длинная полосатая жердь.

Кучер подался вперёд на козлах. Тройка добрых исленьевских орловцев рванулась и понесла. Звонко, словно скалывая камень, застучали копыта. В белом, чуть замутившемся свете дома летели навстречу призраками.

Этим летом в городском исленьевском доме шёл ремонт. Семья дяди ещё в мае уехала в воронежскую деревню, и поэтому Евгений Петрович приказал, не останавливаясь, везти себя на дачу, на Каменный остров, где обычно теперь имели пребывание в свободное от службы время и дядя, и он.

Ещё не было и двенадцати, когда разгорячённые и взмыленные кони, сочно фыркая и звеня колокольцами, остановились у подъезда одноэтажного, прятавшегося за правильно подстриженной зеленью дома. Свет, мелькавший за стёклами галереи, удивил и встревожил Евгения Петровича.

Кто же это? Неужели дядя успел вернуться из Петергофа? Нет, невозможно, решительно невозможно.

Он поспешно выскочил из коляски и взбежал на крыльцо.

Ещё на ступеньках к нему кинулся камердинер, Владимир, обычно разбитной и весёлый, сейчас растерянный и напуганный. За ним в раскрытых дверях с такими же встревоженными лицами толпилась и вся остальная прислуга.

– Слава Богу, Евгений Петрович, что хоть вы приехали. Несчастие ведь у нас случилось.

Самсонов испытующе посмотрел на окружавших его людей.

– Что такое?

– Да как же… Сегодня, то есть прошлой-то ночью, весь дом обокрали. Пожалуйте, сами увидите, мы без вас ничего и трогать не решались.

Ещё новая неприятность, ещё новое препятствие провести остаток и без того утомившего дня согласно желанию. Не зная, как и на чём он сорвёт досаду, Самсонов молча, вслед за болтавшим без умолку Владимиром, вошёл в дом.

– Вот, извольте посмотреть, – торопился тот, не понимая, отчего это Евгений Петрович не говорит ни слова. – На веранду дверь утром оказалась открытой, и горшки цветочные – мы их на ночь к дверям приставляем – прочь отставлены.

Евгений Петрович передёрнулся, как от внезапного холода, от неприятной и совершенно нелепой мысли: «Зачем я уехал из лагеря? Там было бы теперь спокойнее».