Юрий Дружников - УЗНИК РОССИИ

Для берегов чужбины дальной

Ты покидала край родной.

На основании этого варианта, отброшенного Пушкиным, Б.Томашевский построил предположение, что «стихотворение обращено к русской, уезжавшей за границу, а не к иностранке, возвращавшейся на родину» (III.457). Нам кажется, однако, сам факт переделки Пушкиным этих строк, наоборот, свидетельствует в пользу того, что стихи посвящены иностранке, и значит, Амалии Ризнич. Впервые свою собственную родину, перевоплотясь в Амалию, Пушкин, подумав, назвал «чужим краем», а заграницу – «краем иным». Оба понятия поменялись местами.

Затем поэт вспоминает в стихотворении о ее и своих планах. И когда стало ясно, что Пушкин остается, они договариваются, что их разлука не будет долгой. Они встретятся там, в Италии:

Но ты от горького лобзанья

Свои уста оторвала;

Из края мрачного изгнанья

Ты в край иной меня звала.

Ты говорила: «В день свиданья

Под небом вечно голубым,

В тени олив, любви лобзанья

Мы вновь, мой друг, соединим». ( III .193)

Текст написан быстро. Дважды близко повторяется одна рифма «лобзанья». «Соединить лобзанья», заметим мы, – не самое удачное выражение (можно соединить губы, но не поцелуи). Амалия не целует Пушкина при скоплении провожающих, а бросает на него последний печальный взгляд. Она поднимается по трапу, капитан поддерживает ее. Шуршат паруса, убраны мостки, поднят якорь. Компания машет руками. Пушкина и Амалию разделяет узкая полоска воды. Эта полоса медленно расширяется. Пушкин остается.

Изложенное здесь – романтическая версия. Но основанная на многих, хотя и противоречивых, показаниях свидетелей и их потомков. Версия эта помогает понять происходившее, домыслить состояние поэта в момент решительного поворота в его биографии, поворота, который не состоялся. В памяти Пушкина Амалия Ризнич остается на многие годы ангелом, который зовет его сначала в Италию, а затем в иной мир.

…мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину…

Пушкин -А.Казначееву, начало июня 1824 (по-фр., Х.598)

Граф Воронцов торопил события, но они развивались медленнее, чем ему хотелось бы. Прося ускорить решение об удалении Пушкина из Одессы, он снимал с себя вину за то, что могло произойти: он сигнализировал своевременно и хотел сделать это без лишнего шума и даже без сообщения истинной причины. Тем более, что причина была всего лишь подозрением в намерении. Как человек европейский, он понимал, что наказывать за несовершенное нельзя. В России же – можно, но тоже без самоуправства, а по указанию сверху. Произвол, идущий сверху, обретает видимость законности.

Но оказалось, что и наверху понадобились доказательства виновности Пушкина, а не просто одно желание губернатора. Если царю донесли о ревности Воронцова, Его Величество, возможно, и улыбнулся. 16 мая 1824 года министр иностранных дел ответил специальной депешей, что он доложил императору о просьбе, но решение пока отложено. Возможно, Нессельроде, готовый оказать такую услугу губернатору, тем не менее не нашел аргументов, когда был о них спрошен; доказательства предстояло подыскать.

Уликой, которую нашли, было перлюстрированное письмо Пушкина, написанное, по видимости, Кюхельбекеру. Рассказывая приятелю, чем он занимается, Пушкин сообщал, что пишет «Евгения Онегина» и, между прочим, берет уроки «чистого афеизма»: «Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил» (Х.70). Письмо это известно в отрывке – выписке из него, сделанной при перлюстрации. Дошло ли письмо до адресата – тайна. Безбожие было серьезным криминалом.

Англичанин Уильям Хатчинсон, которого Пушкин в только что приведенном письме называет «единственным умным», а в другом «юнцом», явившемся «щеголять среди нас своей туповатостью и своей тарабарщиной» (Х.598), почему-то не привлек достаточного внимания исследователей. Этот человек был личным врачом семьи Воронцовых и приехал вместе с ними из-за границы. Можно полагать, что Хатчинсон был не менее откровенен с Воронцовым, иначе бы его не допустили в семью и не привезли в Россию. Но в таком случае уроки чистого атеизма брал у него и Воронцов. Имел ли тогда место атеизм Пушкина на самом деле?

Сам Пушкин после скажет: «Покойный император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные – других художеств за собой не знаю» (Х.153). Но были у него и другие художества, это – не самое страшное. Б.Томашевский осторожно писал, что издевка Пушкина над догмами христианства являлась приметой вольтерьянства, вышедшего из моды. Обвинение Пушкина в атеизме, будь оно серьезным, могло повредить карьере младшего брата, Льва, который в это время служил в Департаменте иностранных вероисповеданий. Задачей департамента было укрепление православия и противодействие проникновению в Россию других религий. Но меры, принятые властями по отношению к Пушкину, брата не задели.

Взгляды Пушкина на религию до Октябрьской революции и после нее толковались по-разному. «Безверие» – называлось стихотворение, прочитанное Пушкиным еще на выпускном экзамене в Лицее. И это название давало карты в руки марксистской пушкинистике. Т.Цявловская называет «Безверие» «наиболее ранним из всех атеистических произведений Пушкина». Выходит, юный поэт читал богохульствующие стихи на экзамене в Лицее и никто этого не понял.

За полвека до Цявловской Л.Майков писал о том же стихотворении «Безверие» прямо противоположное: «…Пушкин старается изобразить нравственное состояние человека, утратившего веру в Творца Мира. Поэт старается убедить, что такой человек достоин сожаления, а не упреков и презрения. Вся жизнь для него является мраком и исступлением, он нигде не может найти покоя на земле… Стихотворение это имеет ту глубокую идею, что утрата веры у человека влечет за собой нарушение гармонии его духовных сил; все в глазах такого человека теряет смысл и целесообразность, и он сам становится тогда «нищим духом» и обрекается на страшные нравственные мучения».

Серьезно ли писал Пушкин об уроках чистого атеизма в письме, которое читали сыщики и которого рука литературоведа не держала? Скорей всего, у любознательного Пушкина в Кишиневе и Одессе был не атеизм, а остатки мальчишеского нигилизма. Ведь на ту же тему писал он в «Евгении Онегине» и противоположное: «Сто раз блажен, кто предан вере». Больше того, в рукописи странствий Онегина, относящейся к 1827-1829 годам, поэт сделал следующую запись: «Не допускать существования Бога – значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге».