Булат Жандарбеков - Томирис

Но веселость его была недолгой. Придумав, как поставить на место зарвавшихся саков и досадить им, Мард забыл подкре-питься перед пиром. И теперь, видя вокруг себя жующие, чавкающие рты, обоняя запахи пищи, он почувствовал, как под ложечкой у него начало неприяггао посасывать. Это ощущение усиливалось все больше и больше. Настроение его окончательно испортилось. Ему казалось, что пиршеству не будет конца. Изнывая от голода, Мард с ненавистью провожал каждый кусок, исчезающий в ненасытных утробах массагетов.

Не выдержав, он налил в. стоящую перед ним чашу вина и залпом выпил. Вино сразу ударило в; голову. Мард снова наполнил чашу и поднес к губам.

— Пить из черепа врага приятно, не правда ли, посол моего брата?— послышался певучий голос Томирис

Перс поперхнулся. Он толькотеперь разглядел, что держит в руках чашу-череп <���Обычая многих кочевых народов. Известно, что печенежский хан пил из черепа киевского князя Святослава>, оправленную листовым золотом. Лицо его побагровело, на глазах выступили слезы. Это развеселило массагетов. Превращение раздражавшего кочевников сваей недоступной чопорностью посла в обыкновенного кашляющего и чихающего человека вызвало взрыв смеха.

Скилур, поймав быстрый взгляд царицы, понятливо кивнул и поднялся с места. Призывая к вниманию, поднял руку. Застолье постененно затихло. Сотворив благодарственную молитву богам, Скилур снова принес жертву — костер весело вспыхнул. Это послужило сигналом к окончанию трапезы, и молодые служители начали обносить пирующих фиалами с хмельным кумысом. Массагеты, громко рыгая, отваливались от дастархана и, благодушно попивая кумыс, поглядывали в сторону старика-слепца. Старик, как заметил Мард, был воздержан в еде, в отличие от других. Тщательно прожевав маленькие кусочки пшеничной лепешки, испеченной в золе, которые были размягчены в чаше с кислым молоком, он быстро насытился и сидел теперь в какой-то полудреме, безучастный ко всему происходящему.

Томирис ласково положила руку на плечо старика, тот вздрогнул, начал шарить руками вокруг себя. Мальчик поспешно подал ему какие-то предметы. Марду они показались двумя луками причудливой формы. "Неужели слепец будет потешать обожравшихся гостей стрельбой?"— подумал изумленный Мард, но, внимательнее приглядевшись, понял, что это музыкальные инструменты.

Старик приладил их и начал водить тетивой о тетиву. Раздались скрипучие, пронзительные звуки. Все обратились во внимание. Старик откашлялся, продолжая играть. Затем прервал игру, широко раскрыл рот с одиноко торчащим желтоватым зубом и исторг из себя такой вопль, что Мард вздрогнул. Он никак не ожидал от тщедушного старика столь мощного голоса. Певец тянул долго, вибрируя голосом. Массагеты одобрительно пошумели и вновь затихли, внимая старику.

Певец внезапно умолк. Полилась мелодия. Заунывная сменялась бурной, плавная — отрывистой, мелодичная — пронзительной. Что-то чарующее и тревожное было в этой музыке, и Мард заслушался. Он любил и понимал искусство. Сам часто выступал, и с успехом, на придворных торжествах и как поэт со своими стихами о древних сказаниях, и как музыкант. Эта дикая мелодия хватала душу. В ней слышался конский топот и ржанье, человеческий стон, лязг мечей, звериный рык, рокот водопада, волчий вой, дождевая дробь, шум ветра... Первозданной силой веяло от этих звуков, словно сама природа изливалась в своей тоске и радости бытия.

Закончив вступление, смежив трепещущие веки, старик застыл в глубоком раздумье — чеканя в уме вдохновенные строфы. Затем коснулся смычком инструмента и, раскачиваясь всем телом, запел сильным, но уже дребезжащим от старости голосом.

Ты родился мужем —

не ребенком,

не лежал в собольих ты пеленках,

ты из чрева вылез

с грозным кличем,

и сказали саки: "Быть величью"

Не сосал грудь суки —

разгрызал зубами,

молоко отдаивал вместе с кровью,

иноземцев видел

только под собой!*

(* Здесь и далее стихи О. Сулейменова из поэмы "Глиняная книга")

Мард насторожился. По эпическому началу он понял, что перед ним не простой сказитель, а хранитель древних преданий героических дел и мудрости кочевников. Таких людей ценили во все времена, относились к ним с любовью и почтением, внимали их советам. Это становилось интересным, и посол напряг все свое внимание, тем более что в устах этих степных дикарей сладкозвучный персидский язык извратился настолько, что истинный арий с трудом понимал их гортанную тарабарщину.

Опытный разведчик, Мард знал, что ни в чем другом так не раскрывается душа народа, как в песнях и сказаниях. И поэтому не было, наверное, у старого певца более внимательного и прилежного слушателя, чем этот чужеземец.

Проницательный перс не ошибся — певец пел о героическом прошлом своего народа, и из туманной дымки восставала быль, причудливо переплетаясь с легендой. С первых же слов Зала стало ясно, что он поет о грандиозном походе саков на полдневные страны под предводительством великого вождя Ишпаки — предка царицы Томирис. Воспевая золотой век саков и прославляя славные деяния предков, сказитель прямо обращался к их потомкам, сидящим перед ним, и призывал быть достойными своих отважных отцов и дедов. Зал сам был участником трагического конца великого похода за золотом в полдневные страны и поэтому даже о начале этого похода он пел как соучастник, со страстью одержимого. Он обращался от имени Ишпаки к сакам, словно от своего:

Ишгузы!

Я поведу вас туда,

где не бывали вы!

Мы пройдем сквозь толпы

народов,

как сквозь лес,

затрещат их кости,

как сухие сучья.

И если прекратится треск,

значит уничтожено

племя наше!

Я введу свое племя,

как пламя в камыш,

города их запляшут

другими огнями,

их дороги,как бабы,

взревут под конями

"Этого и надо было ожидать",—подумал, нахмурившись Мард. А певец, весь охваченный одним порывом, пел уже от первого лица:

"Мы садились на пегих коней,

к животам прижимали руки,

И молилась орда

перед ней,

проносили хоругви, хоругви.

В центре белый флаг,

волчеголовый и солнцегрозный,

а на левый и правый фланг

уплывали знамена

красные.

Этот видел их,

видел тот

наше крепкое красное знамя,

красное-красное,

как восход,

потревоженный табунами.

До закатных стран донесли

цвет восхода.

Они узнали,

что закаты шумерской земли

были цвета восточного знамени

Жен шумерских собой напоив,

возвратимся мы стариками,

станут драками наши бои,

реки горные —

арыками.

Мы вернемся в свои ковыля,

поредеют густые сотни,

и в пределы родной земли

пусть ворвуться

пустые седла"