Владимир Сашонко - Коломяжский ипподром

Старший из братьев, Александр, после смерти Евграфа Александровича – а умер тот, когда Николай находился в Маньчжурии, – унаследовал состояние отца и тоже занимался предпринимательской деятельностью. Владимир, коллежский секретарь, инженер путей сообщения и одновременно талантливый художник, участвовал в строительстве Транссибирской магистрали, а потом надолго осел в Ревеле.

Сестры давно уже жили своими семьями, выданные замуж с весьма богатым приданым. За Елизаветой, например, вышедшей замуж за Дмитрия Владимировича Цветаева, управляющего московским архивом министерства юстиции, было дано шестьдесят тысяч рублей – огромная по тем временам сумма. Кстати, Дмитрий Цветаев был родным дядей будущей поэтессы Марины Цветаевой.

Людмила Евграфовна стала женой Гавриила Адриановича Тихова, будущего знаменитого астронома, и жила с ним в Пулкове. Анастасия Евграфовна была замужем за Александром Семеновичем Архангельским, известным профессором русской словесности.

Сергей жил большой патриархальной семьей – с женой, дочерью, а также сестрой, братом и матерью жены – в Москве, на Солянке, в одном из домов известного фабриканта-миллионера Харитоненко, у которого он работал бухгалтером. Членом своей семьи считал он и Николая, по-отцовски опекая его, помогая ему материально. Несмотря на то что ему было уже под тридцать, Николай продолжал ходить в холостяках и, судя по всему, жениться не собирался.

Он приехал в Петербург после того, как в Портсмуте была поставлена точка на позорно и бездарно, проигранной Россией войне. Проигранной не солдатами и даже не офицерами, а генералами, всеми этими куропаткиными и стесселями, рейсами и фоками, которые очень гладко воевали в академических аудиториях на бумаге, да забыли про овраги.

Оценивая роль и значение разгрома русского флота под Цусимой, В. И. Ленин писал в те дни: «Русский военный флот окончательно уничтожен. Война проиграна бесповоротно... Перед нами не только военное поражение, а полный военный крах самодержавия».

И отмечал далее:

«Не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению».

Людские потери России в войне составили около двухсот семидесяти тысяч человек, в том числе свыше пятидесяти тысяч человек убитыми. Главными причинами поражения России в русско-японской войне были реакционность и гнилость общественно-политического строя, непопулярность войны среди народа, отсталость экономики и военной организации, а также негодные методы руководства войсками и пассивно-оборонительная стратегия высшего командования. Отрицательную роль сыграла и весьма значительная удаленность театра военных действий от центральных районов страны.

Дальневосточная авантюра царизма, которая привела к тяжелым поражениям, сопровождавшимся большими жертвами, вызвала возмущение народов России и ускорила начало первой буржуазно-демократической революции 1905-1907 годов.

Революция в России вызревала уже в течение многих лет. Русский капитализм к началу XX века, как и во всем мире, вступил в свою высшую и последнюю фазу развития – империализм, который нес с собою крайнее обострение всех социальных и политических противоречий капиталистической системы. Сочетание всех видов гнета – помещичьего, капиталистического, национального – с полицейским деспотизмом самодержавия делало положение народных масс невыносимым, а классовым противоречиям придавало особую остроту. Жизнь ставила на повестку дня прежде всего уничтожение господства помещиков и царской монархии. Решить же эти задачи могла только революция.

Попов приехал в Петербург, переживший Кровавое воскресенье, в Петербург, говоривший теперь голосом не только сановных столичных вельмож, но и столичных рабочих, не только кадетов, но и социал-демократов. Причем голос пролетариев и их партии становился все громче.

После ранения под Ляояном Попов долго лежал в госпитале, а когда врачи нашли его состояние здоровья и силы восстановленными, он вновь отправился на передовые позиции и прошел с Маньчжурской армией через Шахэйскую и Мукденскую операции, многое поняв и переосмыслив. Он никогда не был сторонним наблюдателем, все, что он видел, касалось его лично, переживалось и анализировалось им.

Почему он по возвращении с войны предпочел столицу родной Москве? А. А. Суворин настаивал на этом: «Руси» нужен был его талант, нужны были его перо, его образованность, его принципиальность и независимость суждений.

И Николай Евграфович обосновался в столице, сразу и с головой уйдя в стремительный поток редакционных дел.

От набережной Мойки, где в доме № 32, на углу Волынского переулка, размещалась редакция газеты «Русь», до Кирочной не близко, но Попов, когда было свободное время, любил возвращаться из редакции пешком. С Волынского на Большую Конюшенную улицу и Конюшенную площадь, вдоль Марсова поля, мимо Летнего сада и Инженерного замка, по Пантелеймоновской на Литейную. Возле Офицерского собрания он сворачивал на Кирочную и шел по ней до Преображенской [4]. Напротив Преображенской, почти у самого Таврического сада, – дом Ратькова-Рожнова, несколько мрачноватая серая громада с высокой аркой по центру.

Когда идешь не торопясь и под ногами весело поскрипывает снежок, а над головой чернеет бездонное небо, усыпанное звездами, и воздух чист и студен, хорошо думается.

Думы Николая Евграфовича были не то чтобы горькие, скорее – тревожные, хотя в общем-то и горечи в них хватало. Вращались они по большей части вокруг одного вопроса: почему мы так позорно проиграли войну японцам, кто в этом виноват? И чем дольше он размышлял, тем мрачнее делалось у него на душе.

Вот Куропаткин, главнокомандующий, облеченный колоссальной властью и, соответственно, колоссальной ответственностью перед государством. С каким пиететом он, Попов, глядел на него, когда стоял с образцами красок возле генеральского салон-вагона на станции Дашичао. И даже в одной из корреспонденции, посланной в Петербург, дал выход своей восторженности, написав слова, которых теперь стыдился и от которых рад был бы отречься, – слова о том, что чуть ли не само провидение дало в полководцы русским армиям в Маньчжурии столь выдающуюся личность, которая поведет их от победы к победе, по-суворовски круша врага...

Боже, каким простофилей он тогда еще был! Ведь никто не дергал его за язык, не принуждал писать панегирик в честь главнокомандующего. А вот угораздило же!

Отягощенный всем печальным опытом русско-японской войны, Попов с раздражением думал теперь о поведении главнокомандующего во время того памятного приема на станции Дашичао. Скольких людей, приглашенных к нему, он заставил тогда долго в безмолвии наблюдать за тем, как он вышагивает взад и вперед по дорожке. То, что казалось тогда Николаю Евграфовичу многозначительным, ныне, три года спустя, представлялось совсем в ином свете – омерзительным и оскорбительным.