Валентин Маслюков - Чет-нечет

Оторопело помолчав после выстрела, хозяин спросил со двора:

– Я с тобой в стачке был?.. Меня-то за что?

– За то, что дура-ак! – прорычал Подрез и, порывисто приподнявшись в седле, хлестнул лошадь. Холопы с гиканьем поскакали за ним вслед.

Оставляя окрест смятение, Подрез кружил по улицам, колотил в ворота и безбожно бранился, поминая через слово Ваську. Холопы его орудовали кистенями, крушили резные причелины под скатами крыш, а, приметив грудастых птиц с человечьими головами, что обсели верею ворот, норовили врезать железной гирей по титькам. Холопы свистели, угрожая попрятавшимся домохозяевам ясаком, и поднимали под заборами спящих, гнали их узкими улочками, доставали плетьми, пока несчастные странники и странницы не находили спасения в боковом заулке и не оставались там, задыхаясь, кудахтать. Пробудив ото сна с полдюжины детей боярских, стрелецких и казацких пятидесятников и десятников, походя их озадачив, кого обложив матом, кому и внятное слово бросив, Подрез вымахал наметом на соборную площадь и ввиду Малого острога натянул поводья.

Тут он оглянулся на разгоряченных потехой холопов, которые несколько попритихли. За сомкнутыми щитами ворот проезжей башни начинался особый городок со своим населением, войском, тюрьмой, церковью, с высокими нарядными теремами и подозрительными трущобами, что без следа поглощали неосторожного чужака. Воеводский острог – это тебе не забава. Холопы глядели на хозяина, ожидая от него почина. Под этими взглядами Подрез хлестнул жеребца, игреневый зверь, кося глазом, присел и вынес всадника к воротам, Подрез громыхнул кулаком, ногою и принялся стучать плетью.

Сторожа пробуждались: «Но, но, осаживай!» – там еще не знали, какой такой шумный человек ломится и какое он имеет право озорничать в неурочный час. Загремели засовы, и образовалась наконец щель, достаточная, чтобы вместить в себя припухлую со сна рожу.

– Воеводу сюда! – объявил Подрез, нагло ухмыляясь. Холуи его и приспешники заржали на разные голоса.

Сторож моргнул, как бы с намерением зажмуриться, и, ничего не сообразив в ответ, скрылся.

– Бревно несите, – закричал Подрез, чтобы услышали и в острожке. – Вышибать будем к чертовой матери!

Услышали:

– Я тебе вышибу!

Зазвенели засовы. Высунулся старик в домашней шапочке тафье:

– Проваливайте! Нету здесь воеводы!

– Как это нету?! – Подрез рванулся вперед, но только тафью успел сорвать – воеводский приказчик спрятался, на ворота изнутри навалились.

– Нету! В приказ пошел! – кричали с той стороны. – Отдай шапку, слышишь?! Проваливай! В приказ пошел, в съезжую. Шапку отдай!

Подрез швырнул тафью через частокол – маленькая круглая шапочка взмыла и нелепым навершием села на острие бревна.

А Подрез, ни мгновения не задержавшись, уже взбегал, топоча сапогам, в опустелый приказ. Тут было тихо и сонно. На лавке подле двери в воеводскую комнату дремал приказный денщик.

– Воевода? Здесь? – громыхнув по дороге скамьей, прошел Подрез.

– Нету! – Денщик поднялся, заступая проход.

Ссыльный патриарший стольник замешкал ровно настолько, чтобы переложить плеть, окинуть взглядом не готового к защите противника, и сноровисто ударил его в висок. Ширококостный мужик, который мог бы, кажется, кабанов на себе таскать, рухнул с необъяснимой легкостью, не сделав попытки удержаться на ногах. Ударился затылком о притолоку и скользнул вниз.

– Воеводы нет! – хлестнул голос. Разгоряченный удачным ударом, Подрез свирепо глянул.

Страстный, негодующий голосок, чистая не заспанная рожица, уместная скорее в девичьей светлице, чем в приказе, поразили ссыльного стольника полнейшей своей несообразностью. Федька поднялась из-за стола (под прикрытием которого она и таилась до сей поры на лавке) и выпрямилась, словно зазвенела.

Они пристально, не бегая взглядом, изучали друг друга.

Подрез, не настолько взволнованный, чтобы это выразилось хотя бы шумным, частым дыханием, медленно переложил из руки в руку плеть, потом, переступив глухо ворочавшегося на полу денщика, заглянул в воеводскую комнату, и, убедившись, что таки-да – пусто, возвратился к Федьке.

Отставной патриарший стольник оказался видным молодым человеком. Он обращал на себя внимание даже и просто так – без молодецких выходок, вроде сногсшибательного удара ничего не подозревающему денщику. Сверх того был это человек, который незаурядность свою сознавал, составил себе о ней мнение и тем свои природные преимущества усугубил. И наконец, – последнее по счету, но не по значению обстоятельство – был это красивый молодой человек и женский баловень. Соразмерные черты его довольно длинного без изъянов лица не портили даже несколько выпуклые, навыкате глаза. Скорее напротив, глаза эти, будто расширенные под действием подпирающего чувства, без лишних слов указывали на природу его порывистых и своевольных ухваток. Подстриженные усики по верхней губе и роскошные завитые кудри сообщали Подрезу необходимое в целях равновесия с внезапными сторонами его натуры впечатление тщательной, продуманной ухоженности.

Ссыльный патриарший стольник имел на себе камчатый узкий в стане кафтан, на бедрах расширенный, с ватой, так что общий извилистый очерк его фигуры не противоречил извилистым чертам характера. Тогда как высокая ровная шапка с отворотами внизу – столбунец, – сообщала этой извилистой подвижности нечто достаточно устойчивое и вполне высокомерное.

Не без удовольствия дав себя рассмотреть, Подрез оглянулся на денщика, который поднялся тем временем кое-как и ощупывал под бородой челюсть.

– Хлопцы, – кивнул Подрез толпившимся у дверей холопам, – помогите мужику проветрится. – И кивнул, указывая на выход.

– Драться-то всякий может, – угрюмо сказал денщик (не настаивая, как можно было понять, особенно на этом философическом обобщении) и последовал за холопами вон, на волю.

Легко перекинувшись через скамью, Подрез уселся напротив Федьки.

– А ведомо ли тебе, человече, кто я таков буду? – спросил он, непроизвольно отворачивая голову вбок, чтобы подьячий увидел его с выгодной точки зрения.

– Нет, – сухо возразила Федька. Она тоже села.

– В таком случае мое положение предпочтительней! – заметил Подрез, не смущаясь. Он не замечал Федькиной холодности, не верил то есть, что отчуждение это будет сколько-нибудь длительным и стойким, раз только произойдет настоящее знакомство. – Я знаю о тебе подноготную!

– Вот как? – вынуждена была удивиться Федька.

– Что прошлое, что будущее. – Он нагнулся, заглядывая Федьке в глаза снизу, под тяжелые темные ресницы, словно бы так, снизу, открывалось ему нечто сокрытое. – Чувственное зрение позволяет мне прозреть и будущее твое, Феденька, ссыльный посольский подьячий.