Валентин Маслюков - Чет-нечет

Сеньки, сплошь разномастные – пары не подберешь! должно быть, сознавали, несмотря на полное свое несходство, некую общность и поэтому жались друг к другу.

Но уловка ребяческая и бесполезная – прятаться у соседа за спиной. Приставы принялись растаскивать, расставлять Сенек в ряд.

– Эй, рожа! – распоряжался, приподнявшись за столом, Бунаков. – Ты, ты, рожа! – наставлял он палец. – Рыло-то не отворачивай, харю свою в карман не спрячешь! А ты куда, жупик? Нет, не ты… И ты тоже! Что мордой-то мотаешь, жеребец?! Поставь мурло прямо. Покажи ряшечку!

Кое-как распихали. Сенек набилось в башне столько, что вдоль стены не помещались; ломаным рядом стояли они подле козла, вокруг ворота с веревкой, вокруг Родьки и приставов до самого горна, а с другого боку до Федькиной скамейки.

– Ну, смотри, Родька! Ищи. Вот тебе Сеньки, ищи, – сказал князь Василий, откидываясь на стуле с видом человека, долготерпению которого близок уже предел. – Какой тут твой, ищи!

– Сенькой его звали, – молвил Родька, заглядывая воеводе в глаза. Тот не пожелал разговаривать.

Подволакивая ноги, Родька зазвенел цепью по полу, и это движение отозвалось на лице мукой. Наверное, он собирался обойти мужиков по кругу, но, в конце концов, остался посреди башни, озираясь.

Сеньки притихли. Кто смело встречал взгляд колдуна, кто заранее опустил веки, уставился в сторону, вверх, вниз, но и робкие, и самые отчаянные затаили дыхание. Расслабленные губы колдуна приоткрылись, выпрямленным пальцем он однообразно водил по носу. Смотрел туда, обращался сюда, одного пропускал, к другому возвращался взглядом… и, подернув головой, отворачивался. Потом движение пальца у носа замедлялось – вот-вот замрет и уже окончательно…

– Нашел? – просипел князь Василий посаженным на пиве голосом.

– Нет пока. – Колдун затравлено глянул на князя Василия. Насупленный взор воеводы не обещал ему помощи.

– Хватит, – сказал князь Василий.

– Хватит, – повторил Родька шепотом. Рука его, отделившись от лица, упала.

Башню очистили от Сенек, и она стала просторной. Родьку положили на козел – это была наклонно приставленная к стене скамья с поперечным брусом вверху. К этому брусу примотали, растянув в стороны, руки, а ноги привязали к основанию козла, так что Родька полустоял, полулежал, распятый на кресте ничком. Пушкари, помогавшие палачу, отошли прочь, палач размотал кнут, откинул его острый конец в угол башни и вопросительно посмотрел.

– Пятнадцать ударов, – кашлянув, сказал князь Василий, обращаясь не к палачу, а к дьяку. Тот кивнул.

В ожидании уточнений палач медлил в трех шагах за спиной у Родьки.

– Средних, – сказал Бунаков.

Палач услужливо склонился – так чумак в кабаке принимает заказ на получарку двойной с махом.

Плотно прижатый к козлу, Родька вывернул голову вбок, рот разинул, искаженное ужасом, лицо обессмыслилось. Подготовленная для разделки спина его вздрагивала студнем, хотя мяса почти и не было – костлявые лопатки, какой-то искривленный хребет.

– И смотри, дядя, чтобы он у тебя не прихудал сразу, – предупредил князь Василий.

Палач поднял глаза к потолку и призадумался, скусив губу: работа предстояла штучная – пятнадцать средних и чтобы не прихудал. С сомнением зыркнул Гаврило-палач на тощее тело колдуна и, медленно-медленно занося руку с кнутом, продолжал колебаться. Пятнадцать средних и чтобы не прихудал. Нужно было брать на четверть силы ниже. Лицо палача разгладилось, как у человека, который принял решение и знает с какой стороны браться за дело.

И-и-и-х! – с режущим свистом, рассекая наискось башню, сверкнула змея.

– Ах! – задохнулась Федька, прижимая к груди стиснутые кулаки.

Кричал Родька, кто-то еще кричал – несколько человек сразу.

Через спину пузырилась широкая, с ремень полоса – кожу срезало начисто. Запах крови и мяса.

На указательном пальце, прямо перед глазами Федька различала крохотное красное пятнышко. Брызги долетели до скатерти, и на лице палача осела капля.

Зазвенев кандалами, палач отступил на шаг, размотал кольцами кнут, утвердился наново, подернув еще цепь по полу, но бить не стал, а сокрушенно сплюнул, утерся. Не хуже любого-всякого видел он, что перебрал.

Не смыкая рот, Родька раздавлено на грани слышимого скулил – дыхания не было в нем на крик.

– Кто тебя учил отречься от Христа? – глухо сказал князь Василий.

Родька не мог отвечать, даже если и понял: губы дрожали, обожженный, без дыхания, он забыл речь.

Князь Василий подал знак, палач свистнул кнутом.

– А-ах! – вскрикнула Федька, содрогаясь.

Розовая полоса легла рядом с первой, багровой, не пересекаясь. И третья. Четвертая. Пятая. Шестая. Седьмая… Раздирая слух, свистело неуловимое жало, язвил, оплетая тело, кнут, в исступлении тряслась Федька, вскрикивая на каждый удар, слезы текли по щекам молодого пушкаря, хмуро, сцепив зубы, смотрели приставы, ухватившись за столешницу, неотрывным взглядом, в столбняке глядел князь Василий, Бунаков приподнялся, зрачки расширились, привалился на стол Патрикеев, припал, устремившись вперед, прижался, как волк брюхом, челюсти затвердели…

– Хватит, – выдохнул князь Василий.

Федька расцепила руки. Ладонь была розовая и белая со следами зубов, в слюне.

Палач утерся. Он тяжело дышал, блестела испариной выпуклая лысина, рубаха прилипла к груди, помутнев пятнами.

– Кто тебя учил отречься от Христа? – членораздельно произнес князь Василий.

Родька шевелил губами, пытаясь заговорить. Спина его наполовину ободранная, от пояса до плеч была покрыта искусно, одна вдоль другой положенными полосами, красная жижа расползалась на оставшиеся целыми участки кожи.

– С-сенька, – произнес колдун, заплетаясь языком, – Сенька у-учил.

Опомниться Федька не успела – душераздирающий свист – брызнула плоть. Палач, озлобляясь, рубил нещадно, метал по воздуху кровавые брызги, снова обрушил он кнут, Федька поднялась, что-то соскользнуло с колен, грохнулось, Федька покачнулась, чувствуя, как подкатилась дурнота, дышать нечем, все заливала кровь, струйками стекала она по бокам, мочила брусья, капала на пол, в тумане, простирая руки, Федька шагнула к двери, нащупала косяк, мимо каких-то людей – ее пытались остановить – выбралась на улицу, на нестерпимый ослепительный свет, и согнулась в позыве рвоты.

Ее крутило, полоскало болью, но рвоты не было – мучительно сжимались внутренности.

Глядели на нее стрельцы.

Она стояла, упираясь лбом в стену, ей что-то говорили.

– Мне дурно. Я болен. Всё, всё… – сказала Федька кому-то. И побрела прочь.

Калитка оставалась заперта. Пусто было во дворе, тихо в клети, амбаре… напрасно Федька прислушивалась возле бани – Вешняк, не обнаруживал себя ни шорохом, ни хихиканьем.