Валентин Маслюков - Чет-нечет

Федька вздрогнула, стиснув рукоять оружия. Раненый или ослабевший человек. Кому нельзя отказать. Но не Вешняк. И он, за дверью, сказал имя. Знает, что она на жалобный зов откликнется. Не может она таиться за дубовыми досками, железными скрепами, когда хнычет под дверью страдающее существо. Одно дело стрелять в разбойника, другое…

– Федя, открой…

Она шептала заклинанием: нет, не открою, нет. Шептала, когда уж потянулась к крючку, приотворила дверь в сени. Мгла застилала глаза, дохнуло холодом. Явственно различались слабые звуки – скрипнула на крыльце мостовина.

– Фе-едя… Феденька…

– Кто? – шевельнула Федька губами. Больше подумала, чем сказала, но тот, на крыльце, расслышал.

– Феденька, это я, Проша. Открой.

Какой еще Проша? И поразилась неприятно: Нечай!

– Открой…

После того, как Федька отозвалась, он мог бы, казалось, говорить свободно, а не шептать, припадая к скважине. Кого он опасался и чего? Нехорошее удивление не оставляло Федьку, она нелюбезно спросила:

– Чего надо?

– Саблю я оставил, – проникновенный шепот.

Она повысила голос, храбрясь:

– Хорошо, я посмотрю.

– Феденька, ты открой, что же ты…

Она не ответила, тщетно пытаясь вспомнить, как уходил Прохор: с саблей или без; тогда ей не пришло в голову взять на заметку это важное обстоятельство. Прихватив свечу, Федька принялась шарить по углам горницы без особого расчета найти. Но сабля была тут: в черных с медными оковками ножнах, обмотанная красным ремнем, – на полу у печи. Федька недоверчиво коснулась ремня, потрогала черен из роговых пластин и подняла саблю, ощутив сразу, какая это тяжелая, без обмана штука.

Прохор стоял на пороге. Обернувшись, Федька вздрогнула, подавив крик, сабля в одной руке, пистолет в другой, онемела. Он подался вперед, склонил голову и казался от этого сам себя ниже, словно продолжал вкрадываться, – всем своим существом, согбенными плечами. Пришлось ему сжаться и согнуться, чтобы протиснуться в щель. Та же вкрадчивость читалась и в пошловатой улыбке.

– Как ты вошел? – спросила Федька, стараясь не показать испуга.

– Я дверочку толкнул, Феденька, – молвил он, разводя руками. Если может быть слащавым движение, таковое Прохору удалось: распустив пальцы, кончиками ногтей отстранил от себя толику пространства. Пясти расслабленно висели, и он встряхнул их, возвращая вихлявым пальцам послушание. – Толкнул, Феденька, что, думаю, не попробовать, а гляди, – улыбка расползлась, – открыто. Ну, думаю, что ж не войти? Вошел.

– Неправда, я запер, – возразила Федька, ни в чем теперь не уверенная.

Он пожал плечами, не видя необходимости настаивать. Свеча на полу чадила, трещала, доживая последние мгновения. Через раскрытые двери тянуло холодом и, может быть, свежее дуновение только и не давало пламени пасть – на сквозняке вздувался желтый язычок. Из полумрака проступало искаженное неверным светом лицо Прохора: очерченный снизу подбородок, колючки усов, глубокие ноздри, брови – глаза пропадали в тени. Глаза Федька не видела, и даже белки не примечались.

– Фе-денька, – сказал Прохор, делая шаг, она отстранилась. – Да ты никак девка, а? – И рот его на сладостном «а» приоткрылся.

Федька отступила опять, но дальше было некуда – лавка.

– Девкой-то оно и лучше… Разве мальчики такие бывают? Разве такие мальчики? Мальчики… гы-ы, – он колыхнул бедрами, мерзостное движение докатилось до плеч – изобразил что-то Федьке не ясное, что, однако, заставляло ее дрожать в ощущении липкой, захватывающей целиком, до удушья вины. – У мальчиков такие мордашки? Такие мальчики гладенькие? Не-ет… И под рубашечкой и под штанишечками все там у мальчиков не так… не так, как у девочки под рубашечкой… под штанишками…

Медовый голос в сладости плавал, то и дело проваливаясь в пучину. Нырнувши, Прохор воздыхал, забирал дурманящий дух и взбирался на следующее, такое же скользкое, в патоке слово.

– Не подходи! – Федька подозревала, что не выстрелит, не сможет она выстрелить, но пистолетом запустить в рожу как раз будет.

– Ох-ох-ох! – игриво погрозил он пальцем. – Как же ты боишься, если ждала? Что же теперь бояться, когда пришел? Да ведь пришел… Это я. Гляди-ка, вот он я тута! Это я. Мне. Меня. Мое. У меня. Как можно? – Облизнулся суетливым кончиком языка. – Чего уж там бояться? Как теперь ускользнешь, а? Снявши голову, по волосам не плачут. Да и рано ведь плакать. Придет время – наплачешься. Ты подожди – зачем? – ввергал он себя в недоумение лихорадочным потоком бредятины.

Не смея повернуться спиной, она начала отступать, чтобы отгородиться столом. Но Прохор и не думал ее преследовать. Снял с плеча веревку – у него на плече моток крепкой пеньковой веревки мотался – размашисто кинул через комнату. Спутанная куча звучно хлюпнула на лавку, от удара распахнулись со сквозняком ставни, загрохотала и вывалилась оконница, растворилась беззвездная глухая чернота. Посвистывая, ворвался ветер – холод объял Федьку, и вздулись волосы. Она коченела.

– Не трогай! – жестко остановил Прохор, когда она двинулась было захлопнуть ставни. – Не трожь! Люблю, чтобы ветер. Пусть будет.

И ничего с ним не сделаешь, не переломишь. Пистолетом в рожу или стрелять. Жутко стрелять в человека – как в себя, а по роже – не остановишь. Ему здесь нравилось, устраивался со вкусом. Федькиным страхом он наслаждался, в душевной немочи ее нежился, Федькина дрожь раздражала терпкие ощущения. Он не спешил. Развалился на лавке, раздвинул ноги и постучал пальцем о дерево, призывая к себе Федьку, как на корм курицу.

Мягко свалилась подушка, полетел пух. Неистовый ветер гудел в черной дыре, рвался сквозь узкое окно, гулял по лицу, поземкой гнал пух и перья. С протяжным скрипом провернулась и оглушительно хлопнула дверь, снова заскрипела, мучительно, против воли растворяясь.

– Ну же, садись! – сказал Прохор, и что-то жесткое в сладости послышалось, словно он голосом пригибал. – На колени хочешь? Ну, иди сюда, на коленки к дяде, иди, девочка. Вот сюда.

Пистолет Федька уронила дулом вниз, а саблю держала, как палку, за ножны – вряд ли Федька внушала Прохору опасения, и все же что-то удерживало его от большей настойчивости. Он потянулся, неимоверно вытягиваясь, запрокинул голову и сладострастно закряхтел, изнывая в телесной муке.

– Ах, Феденька, Феденька, болезненный мой, гладенький мой, беленький мой, чистенький… Мой. Мо-о-о… – протяжно простонал и резко потом встряхнулся – вытягиваясь – кулаки возле ушей, – он едва не соскальзывал уже на пол. – В грязь, Феденька, в грязь ты залез, – усевшись по-человечески, холодно произнес Прохор. – В дерьмо, Федя. С головой в дерьмо. Но это естественно. Привыкаешь. Ничего… можно. Хотя шибает, поначалу так очень шибает. – Поворот прихотливой мысли ему нравился. – По самые ноздри, Федя, в дерьмо, как? Шибает в голову, когда сидишь. По самые ноздри-то. Да вот я тебе расскажу. Тоже было. Ты слушаешь?