Андрэ Шварц-Барт - Последний из праведников

— Ты слишком быстро идешь, я так не могу.

— Ты же больше меня, — не выдержал Эрни.

— Да, но я же меньше, — возразил Яков, имея в виду, что он младше.

Они шли по узким, темным переулкам.

Старший тащил за собой младшего. До улицы Пассеро все было спокойно. Эрни снял висевший у него на груди сиреневый платок для верхнего карманчика (традиционный подарок Муттер Юдифь), который явно привлекал взгляды прохожих. Постепенно улицы становились более широкими, солнце здесь ярче освещало фасады домов: дети приближались к богатым кварталам. Тут они немного успокоились: казалось, ни у кого не было дурных намерений по отношению к ним. Обычно Эрни легко ориентировался и представлял себе, куда нужно идти, но здесь, среди красивых домов, таких разных и так удивительно похожих друг на друга, ему трудно было найти дорогу.

В районе Ригенштрассе совсем другое дело. Маленькие, приземистые и действительно одинаковые дома имеют свое лицо, как люди. Их можно узнать с первого взгляда. А у домов в богатых кварталах нет запаха, подумал Эрни, они, как пресная вода.

— Далеко еще? — отдуваясь, спросил Яков.

— Нужно только выйти к Гимназии, — уверенно ответил Эрни, — там я живо разберусь.

— Этих улиц я совсем не знаю, я их и не видел никогда. Может, лучше спросить, а?

— Спрашивать нельзя, — немного подумав, ответил Эрни.

— Это еще почему?

— Потому что у нас акцент еврейский, — рассудил Эрни, — сразу видно, что мы евреи.

— А если мы молчим, думаешь, не видно? Хоть мы рта не раскроем — все равно видно, — съязвил Яков.

Беглым взглядом Эрни сравнил белокурых ребятишек в будничной одежде, которые играли возле тротуара, с коротенькой фигуркой принаряженного Якова. Ботинки начищены до блеска, штанишки и рубашка отглажены, лицо и шея чисто вымыты, на мелкие колечки черных кудрей напялена нелепая клетчатая фуражка, еврейские глаза, еврейский нос, робко согнувшийся над верхней губой.

— И верно, — сказал Эрни, — сегодня суббота, а мы одеты, как они в воскресенье.

— И в шапках, — намекнул Яков.

— Тоже верно, — согласился Эрни, — летом они шапок не носят.

— Ну, так как, спросишь?

Эрни не ответил. Он огляделся вокруг, оценивая христианский мир. Наконец, после некоторых колебаний он остановил свой выбор на низенькой женщине, которая подметала возле дома. Волоча за собой Якова, он приподнял берет и спросил с самым лучшим немецким произношением, на которое только был способен, как пройти к Гимназии.

— Прямо, — удивленно ответила маленькая женщина.

Потом, вглядевшись в Эрни, она подперла подбородок ручкой метлы и, понимающе улыбаясь одними глазами, добавила:

— Правильно, ребятки, лучше идите этой дорогой, на главной улице для вас теперь опасно: они целый день там вышагивают. Только, может, вам лучше и вовсе не ходить в вашу синагогу…

Тут из дверей вышла другая женщина.

— Опять они! И как только вы можете с ними разговаривать?! — воскликнула она и, повернувшись к детям, добавила: — Тю-тю, еврейчики, эх, и достанется вам сегодня!

Отступив, назад, она прижала руки к пузатому переднику и прыснула со смеху. Тотчас же их окружили любопытные рожицы.

Эрни с Яковом уже поспешно удалялись. Им вдогонку неслись пронзительные крики и топот ног. Покрепче сжав руку Якова, Эрни пустился бежать изо всех сил. На углу он остановился и, удивленный тем, что их не схватили, оглянулся: вдали хохотали мальчишки, весело размахивая руками. Низенькая женщина переходила дорогу. В одной руке она держала метлу, а другой вела за собой одного из мальчишек. Дойдя до тротуара, она влепила ему оплеуху и потащила в дом. Эрни с Яковом пошли дальше. Яков тяжело дышал.

— Когда я буду взрослый, — сказал он пронзительным, срывающимся голосом. — я не буду ходить в синагогу.

— Когда ты будешь взрослый, мы все уже умрем, — сказал Эрни.

Помолчав минуту, Яков наивно спросил:

— Правда, если я сниму фуражку, они не увидят, что я еврей? Ее ведь можно надеть перед синагогой, да, Эрни? — боязливо добавил он.

Эрни остановился. Яков приблизил к нему лицо. Большие черные глаза источали горячую мольбу, а пухлые губы так растерянно дрожали, что у Эрни больно сжалось сердце. Он погладил свободной рукой брата по щеке.

— А я? Они же все равно увидят, что я еврей. — сказал он нежно.

— Верно, — ответил Яков мелодичным голосом, — ты больше похож на еврея, чем я… Эрни нахмурил брови и задумался.

— А если ты снимешь шапку, ты умрешь, — заметил он вдруг. — Какой же смысл…

— А вот и неправда, — перебил Яков, — я уже много раз ее снимал. Эрни снова задумался.

— Значит, в те разы Бог не хотел, чтоб ты умер, а теперь может захотеть.

— Правда? — в испуге закричал Яков.

— Точно, — ответил Эрни, погруженный в свои мысли. — Знаешь, что я подумал: раз ты так боишься, наверно, тебе можно… Боже мой. Боже мой, ну почему ты так боишься? Вот я же не боюсь!

Яков пристально на него посмотрел.

— Ну, конечно, — сказал он, — ты же никогда ничего не чувствуешь.

В этот момент Эрни почувствовал, что спина у него горбится и голова клонится к плечу. Глаза затянула пелена тоски, и он равнодушно пробормотал своим обычным мягким голосом:

— Давай сюда свою шапку. Я пойду впереди, а ты за мной, подальше. Тогда никто не узнает, что мы вместе.

Яков поспешно снял кепку. Эрни забрал ее, поднял глаза к небу и увидел, что оно совсем близко, что оно открыто для молитвы. Тогда он торжественно прошептал: «Боже, да будет его грех на мне…»

— Теперь ты не умрешь, — сказал он равнодушно удивленному Якову.

— А ты?

— Я?.. Я?.. — смущенно улыбнулся Эрни. — Что мне! Я же берета не снимал, значит, Бог мне ничего не может сделать, понял? — непринужденно добавил он.

Держа шапку Якова под мышкой, словно школьную тетрадь, Эрни машинально переставлял ноги, как заведенный механизм. Левая, правая, снова левая. Отсчитав ровно двадцать шагов, он обернулся и посмотрел на Якова, который семенил сзади. Вид брата его поразил: непокрытая голова уверенно сидит на круглых плечах, рот улыбается, взгляд бесстрашно устремлен вперед. Эрни незаметно подмигнул ему и зашагал снова. Голова опустилась совсем низко, а узкая спина скорбно согнулась дугой…

Эрни вглядывался в тротуар, в незнакомые дома, в голубое небо, которое, словно огромная стрела, вонзилось своим острием в самый конец улицы, и вдруг почувствовал, как страх холодным червем заползает к нему в живот, потом пробирается выше, в грудь, потом начинает буравить и леденить ему сердце. Он один на улице, такой маленький, такой тщедушный, такой незначительный, что если штурмовики изобьют его, как несчастного господина Кацмана на прошлой неделе, никто даже не обратит внимания. И голову оторвать могут — тоже никто не заметит.