Айбек - Навои

На следующий день Маджд-ад-дин встретил в дворце Низам-аль-Мулька. Бывший везир, любивший роскошь и пышность, за много лет привык к придворному воздуху и часто приходил во дворец, влекомый неодолимой привычкой. При встречах с бывшим везиром Маджд-ад-дин, чтобы еще больше растравить его рану, держался особенно надменно. Чаще всего он преходил мимо Низам-аль-Мулька, словно мимо какого-нибудь нукера, не замечая его. На этот раз. Маджд-ад-дин поздоровался с ним. Степенный седобородый Низам-аль-Мульк, одетый в несколько шелковых халатов, старался разгадать "истинные причины такой перемены в поведении своего врага. Поймав его взгляд, Маджд-ад-дин указал на пустую комнату. Низам-аль-Мульк понял, что дело идет о чем-то важной, огляделся по сторонам и молча последовал за Маджд-ад-дином. Везир объяснил Низам-аль-Мульку положение дел, прикрыв свои; истинные намерения плотной завесой тайны.

Когда они остались одни, Маджд-ад-дин вкрадчиво заговорил;:

— Вы весьма опытный, искушенный в делах человек. Забудем старые обиды… Я верну вам вашу прежнюю должность, но с одним условием, — Маджд-ад-дин закусил губу и пытливо посмотрел на Низам-аль-Мулька.

— Разногласия, имевшие место между нами, я считаю плодом ошибки и недоразумения, — торопливо сказал Низам-аль-Мульк. — Дело разумного — исправить ошибки. Каково же условие, о котором вы говорите?

— Восстановим дружеские отношения и будем помог гать друг другу, — ответил Маджд-ад-дин, понижая голос. — Помощь должна состояться вот в чем: никогда и ни при ком не жалуйтесь на меня, не возражайте против моих мероприятий. Действуя заодно, мы сможем устранить все затруднения.

— В высшей степени разумное условие, — обрадованно сказал Низам-аль-Мульк. — В сущности, нам давно следовало его соблюдать. Хорошо, забудем прошлое. — Будете ли вы верны обещанию? — решительно спросил Маджд-ад-дин.

— Нет ничего позорнее вероломства. Бог — один, слово — едино.

На следующий день Низам-аль-Мульк официальным указом был назначен везиром.

Сквозь верхние цветные стекла окна в комнату падал пучок солнечных лучей. Солнце отражалось на разноцветной бумаге, сложенной на скамеечке, на медной чернильнице, на белой как снег фарфоровой чашке с водой, переливалось на цветах ковра.

Поэт, откинувшись на подушку, читал толстую историческую книгу.

Вдали от суетной придворной среды он оживал душой в любимых занятиях: каждый день много читал, писал, думал о новых произведениях, отбирал нужные мысли и примеры для задуманных книг — «Возлюбленный сердец» и «Тяжба двух языков». Заходил в ханаку, чтобы справиться, как живут ученые, знакомился с их новыми сочинениями, давал им советы. Бывал в медресе, заботился о выплате содержания студентам. Отыскивал новые стихи, написанные поэтами Герата и других городов. Принимал слуг, справлялся о положении дел, распределяя часть доходов, предназначенных на благотворительные цели. То на коне, то пешком гулял по Герату, любуясь древними зданиями и улицами, размышлял о том, что нужно сделать, чтобы умножить красоту родного города. Навещал своего друга Джами и беседовал с ним о поэзии, философии, суфизме. Нередко созывал к себе друзей, слушал с ними музыку, шутил. Но ведя эту тихую жизнь, Навои ни на минуту не забывал о судьбах страны. В его груди не унимался гнев против притеснителей народа. Иногда сердце поэта сжималось от боли….

Сегодня чтение поэта было прервано: вошел слуга и сообщил о приходе Мирака Наккаша. Навои отложил книгу и поднялся.

— Неужели он, наконец, попался мне в руки?. Пусть скорее войдет! — сказал он улыбаясь.

Мирак Наккаш боязливо вошел в комнату и, сложив руки на груди, сел в сторонке.

— Когда же будут готовы часы? Имеют ли для вас цену слова и обещания? — спросил Навои, притворно хмурясь.

Живописец, поправив на голове маленькую чалму, смущенно помолчал, потом заговорил, пощипывая кончик нечесаной рыжеватой бороды.

— Часы еще не готовы, — сказал он, виновато улыбаясь. — И откуда пришло вам в голову такое желание, господин? Очень трудная задача.

— Когда вы их пустите? Когда мы сможем правильно определять время? Помилуйте, это уже долго тянется, — настаивал Навои.

— Я день и ночь думаю над этим. Но еще остаются неразрешенные вопросы. Не знаю, что получится, — развел руками живописец.

— Европейцы давно изготовляют часы. Известно, что арабы тоже умели их делать. Ну, а вы почему не можете разрешить эту задачу? Вы же сведущи в механике! Я это знаю. Приложите науку к делу. Какие только трудности не разрешает сила человеческой мысли! Вот, например, эта чашка — как, по-вашему, в какой стране она изготовлена? — Навои указал на белоснежную, покрытую по краям тонким рисунком чашку, стоявшую на скамеечке.

Живописец нагнулся и принялся внимательно рассматривать чашку.

— Китайский фарфор.

— Здорово! — рассмеялся Навои, прищурив глаза. — Вот и ошиблись — мягко продол жал он. — Этот фарфор гератский. Его изготовил известный вам мастер Мухаммед Джамаль.

Удивленный живописец смотрел на чашку, словно обираясь ее проглотить, потом покачал головой: — Удачно! Удачно! — Если буду жив, — проговорил Навои, — этот фарфор распространится по всей стране. И у нас можно изготовлять превосходный фарфор. Часы, конечно, требуют больших знаний, большого искусства, — добавил он, — но я уверен, что вам удастся их сделать. Вы немножко ленивы, брат мой! Надо избавиться от этой беды.

Наккаш улыбнулся, как бы признавая свою слабость. — Впрочем, он обещал усердно работать и быстро закончить часы.

По уходе Мирака Наккаша Навои вышел из комнаты. Немного погулял по двору. Поговорил со слугами. Затем направился в больницу, чтобы потолковать с врачами. Выйдя на большую дорогу, он увидел вдали Хайдара. Хайдар уже давно стал бродячим дервишем-каландаром. Все так и называли его: «Хайдар-Калан-дар». На голове он носил каландарский колпак, на плечах — рубище; отрастил волосы. Покинув свей дом, Хайдар поселился в бедной хижине. Все необходимое для скудной жизни он выпрашивал, бродя по базарам. В Герате это не считалось постыдным. Все каландары, а среди них попадались и знатные люди, вели такой образ жизни. Навои было грустно видеть, что его племянник, к которому он относился как к сыну, когда-то хороший поэт и смелый воин, так опустился. Но никакие увещевания не действовали на Хайдара, — видимо, не только склонность к дервишеству была тут причиной: на впечатлительного юношу сильно подействовал гнев султана.

Навои возлагал надежды на непостоянный характер Хайдара, рассчитывая, что это его увлечение пройдет, как и прежние.

Заметив Навои, Хайдар издали склонил голову в поклоне и безмолвно перешел на другую сторону улицы. Поэт пошел дальше. — Но ему так и не пришлось побывать в больнице. Через несколько шагов он встретил Валибека и Гияс-ад-дина Дихдара.