Александр Волков - Чудесный шар

Елизавета, как капризная девочка, затопала ногой. Слезы готовы были хлынуть у нее из глаз. Александр Иваныч не растерялся. Не спуская глаз с изящной, маленькой ножки императрицы, он сказал с поклоном:

– Слава о великодушии вашего величества долетела до крайних пределов Вселенной. Сама богиня милосердия бледнеет от зависти в присутствии кроткой Елисавет.

Императрица проследила откровенно восхищенный взгляд Шувалова и незаметно посмотрелась в зеркало, занимавшее полстены. Зеркало, скрыв недостатки, показало ей величественную фигуру, свежее, полное лицо с прямым носом, пухлыми губами, с черными глазами под ровными дугами наведенных бровей.

«Еще хороша! В самом деле хороша! – И, любовно взглянув на свое отражение, твердо решила: – Помилую!»

Обратившись к Шувалову, императрица сказала с улыбкой:

– Садись, Иваныч, пиши: «Зубарева держать в каземате, доколе не выяснятся новые обстоятельства его преступления и связь его с прусским королем… [59]

…игуменов и прочих виновных, замешанных в деле, довольно наказав кнутом, сослать в Сибирь, на рудники…»

– Слушаю, ваше величество!

– Ну что еще там у тебя?

– Есть тут менее причастные к делу, ваше величество! Вот Ракитин, де сианс академии адъюнкт в бытность свою в Кенигсберге вел беседы со злодеем Зубаревым и об оных не донес по принадлежности. Тайная канцелярия полагает ограничиться бессрочным заключением Ракитина в крепость без наказания на теле: судьбой сего молодого ученого весьма обеспокоен профессор Ломоносов. Он ходатайствует о смягчении его участи, утверждая, что Ракитину предстояла выдающаяся научная карьера…

Императрица сморщилась, как от зубной боли.

– Ох уж эти мне ученые, слишком много о себе мнят. Ну, ин ладно, быть по сему!

И императрица нацарапала под сентенцией неуклюжими, кривыми буквами: «Елисавет».

Низкое осеннее небо серым арестантским халатом нависло над Ладожским озером. Тучи, гонимые ветром, щедро роняли слезы обиды: им не хотелось мчаться в неведомую даль. Волны разгуливали по озерной шири и, с грохотом налетая на берега, разлетались пенными брызгами.

Одинокой, оторванной от мира выглядела Ново-Ладожская крепость, древние стены которой осенняя сырость покрыла лишаями – серо-желтыми, буро-зелеными, темно-красными, как кровь.

Вечерело. На тюремном дворе было безлюдно. Узники дрожали от холода и сырости в камерах, часовые зябко кутались в изношенные шинели, прячась в ветхих тесовых будках.

В кабинете Рукавицына горела свеча. Майор и священник сидели за столом, уставленным бутылками. По их неверным движениям, по чересчур громким голосам можно было судить, что выпито немало.

Всегдашний гость коменданта, лохматый рыжий поп Иван Крестовоздвиженский был тщедушен и узкоплеч. Голубовато-водянистые глаза с расширенными от пьянства зрачками смотрели сумрачно. На нем была выцветшая ряса с обтрепанным подолом, из-под которой виднелись плисовые шаровары, заправленные в сапоги.

Поп Иван был горький пьяница. Однажды, служа обедню в Псковском соборе, он упал перед алтарем с Евангелием в руках. Ползя в царские врата на карачках и подпираясь Евангелием, поп громогласно пел: «Веселыми ногами скакаша и плясаша…» За это его и послали служить в Ново-Ладожскую церковь.

Трофим Агеич, выпив несколько стаканчиков, приходил в блаженное состояние и до утра с прикрасами рассказывал о походах, о войнах, в которых участвовал.

Поп был не таков. Он пьянствовал озлобленно, буйно, часто дрался и впадал в религиозный бред, пугая тихого во хмелю Рукавицына. За это майор не любил попа, но поневоле водил с ним компанию, так как других собутыльников в крепости не было.

– Выпьем, батя, по единой, – сказал майор.

Потная, горячая рука отца Ивана не отрывалась от стаканчика, даже когда майор наливал в него водку. Дрожащими пальцами, обросшими рыжей шерстью, поп притянул к себе стакан и посмотрел через него на пламя свечи.

– Не наливай, чадо, неполной, – наставительно сказал он. – Пиющие по неполной не внидут в царствие небесное…

Майор пьяно рассмеялся и долил попу через край.

– А мне, – похвастался он, выпивая, – к Рождеству полковника дадут.

Поп оскорбительно захохотал.

Выпили еще по одной, потом еще, и еще, и еще…

Внезапно отбросив рюмку, поп Иван встал и, уставившись в пространство, казалось, следил за приближением кого-то невидимого и защищался протянутыми руками. Он пятился, пока не прижался спиной к стене.

– Грядет нечестивый в силе и славе своей!.. Стража его – всадники в огненных бронях… Сера и дым из уст их пылающих… Кони их – драконы летящие…

Рукавицын дрожал как лист, перед его глазами вставали пугающие видения. Скрипнула дверь, и майор подпрыгнул на стуле от страха. На пороге появился с таинственным лицом Семен Кулибаба. Склонившись к уху майора, он быстро зашептал.

– Целый взвод? – отпрянул комендант. Хмель с него точно ветром сдуло. – Ну, батя, по домам пора!

Майор указал Кулибабе на окончательно охмелевшего попа. Тюремщик под руку повел отца Ивана к двери, а Трофим Агеич заспешил, натягивая мундир и плащ.

Водворив нового узника в камеру № 9, пустовавшую после Приклонского, майор в сопровождении Семена возвратился в кабинет. Он придвинул свечу и начал читать препроводительную.

«Ракитин Дмитрий Иванович…» – бросились в глаза слова, тщательно выписанные писарским почерком.

Сердце у майора захолонуло: фамилия «Ракитин» была подчеркнута двумя жирными чертами, аккуратно проведенными по линейке.

– Сэмэн! Гляди!

Взор неграмотного Семена привлекли толстые линии.

– Ось, бачьте, ваше благородие! Що це такое за вожжи? – ткнул пальцем тюремщик.

– И ты заметил? – Рукавицына начал пробирать озноб. – Таких подчеркиваний никогда раньше не бывало, Сэмэн… Понимаешь, никогда!

Комендант для чего-то перевернул бумагу и посмотрел через нее на свет. Мелкие писарские буквы не просвечивали сквозь плотный лист, и только виднелись загадочные линии, слившиеся в одну необыкновенной толщины, как показалось Рукавицыну со страху.

Майор озлобленно плюнул и торопливо спрятал бумагу в письменный стол.

Рано утром к Рукавицыну ворвался испуганный Семен:

– Ваше благородие! Беда зробилась!

– Ну? – Трофим Агеич задрожал.

– Из девьятого номеру… – Запыхавшийся тюремщик остановился.

– Да ну же, ну! – Майор вскочил с постели.

– Лежить… И голосу не подаеть…

– Пойдем скорее! – Комендант в халате и туфлях на босу ногу поспешил за Семеном.

Арестант метался на койке, дышал тяжело и часто. Лицо его было багрово-красным, глаза закрыты.

– Сударь… – на цыпочках подошел Трофим Агеич.