А. Сахаров (редактор) - Александр II

– Смотри! Вера! – прошептала она в страшном волнении.

Монахиня опустила глаза. Сходство исчезло. Она не могла не слышать шёпота Лили. Ни одна черта не дрогнула на её лице. Только ещё строже были поджаты бледные губы и казались суше.

В покоях матушки-настоятельницы за чаем с каким-то особенным апельсиновым вареньем графиня Лиля соответственно месту рассказывала матушке-настоятельнице и матушке-казначее о том знамении, какое было явлено киевскому схимнику Алексию Голосевскому 1 марта 1881 года.

– Вы Алексия того знаете, матушка? – спросила Лиля.

– Да нет, Елизавета Николаевна, видать не сподобилась, а слышать много чего слыхала. До десяти лет немым был, а после, по молитве, стал сразу говорить и пошёл служить Богу. А вот про знамение-то я и не слышала ничего. Расскажите, милая.

– Вынимал тот Алексий в чине иеромонаха 1 марта за жертвенником частицы о здравии, и только вынул о здравии государя Александра II и говорит сослужащему с ним отцу диакону: «Поосторожнее надо, отец диакон, на частицу вино чего пролил! Красная, как в крови, частица…» Диакон смотрит с удивлением, что такое говорит отец архимандрит: частица совсем белая. «Батюшка, отец Алексий, – говорит диакон, – да что вы, частица же белая…» «Что вздор мелешь, – говорит отец Алексий, – красная частица, в крови выкупана…» Тогда никто ничего не понял, а после-то всё объяснилось. Прозорливец был отец Алексий.

Графиня подождала, когда мать-казначея вышла из покоев и они остались наедине с матерью-настоятельницей, и сказала доверительно:

– Я вот о чём хотела спросить вас, матушка. Проходили сейчас из церкви монахини, и между ними одна была, такая красивая, с голубыми глазами, и совсем молоденькая.

Настоятельница радостно засмеялась.

– Ну, знаю, знаю, – сказала она. – Все её примечают. Это сестра Вероника. Ангел – не человек. И работает как, и молится!..

– Матушка, может быть, этого и нельзя, я прошу вас открыть только мне и мужу, кто такая была в миру эта сестра Вероника?

– Мы не можем никому, Елизавета Николаевна, открывать мирское прошлое наших чад. Это как тайна исповеди.

– Даже если на то есть особые, очень важные обстоятельства? Я вам расскажу, в чём дело.

И графиня Лиля, торопясь и довольно сбивчиво, рассказала о Вере, о её странностях, о том, как Вера пропала вскоре после цареубийства, как думали, что она наложила на себя руки и утопилась, и как никто её больше не видел.

Настоятельница слушала с большим вниманием рассказ графини Лили.

– Что же, много бывает загадочного в мире, Елизавета Николаевна, – сказала тихо и в глубокой задумчивости настоятельница. – Но ничего такого сказать вам про сестру Веронику не могу. Просто не знаю ничего такого. Она ангельский чин приняла и с ним отрешилась от всего земного, ушла от мира. Кто она была – я не знаю. Пришла она к нам точно два года тому назад, летом, с партией богомолок, всё больше простых крестьянок. Пришла из Яффы пешком, с клюкою, в чёрном, очень бедном платье и осталась на послушании. Рабо-отала! Так ни раньше, ни после никто у нас не работал. Видите – какой сад. Всё её руками создано. Ручками своими нежными тяжёлые камни на гору таскала, землю набрасывала и любила цветы. Поэтическая натура. Ну, да у нас о прошлом не принято расспрашивать. Что было в миру, нас не касается. Я и сама слышала что-то про Веру Ишимскую… Так у нас тайна исповеди – тайна по гроб и дальше. Год тому назад постриглась – стала Вероникой и ушла из мира. Пока послушницей была, могли мы сказать её имя – теперь никак это невозможно, и не гневайтесь на меня за то. Наша Вероника образец целомудрия, чистоты телесной и душевной, добролюбия и трудолюбия, и не нужно смущать её души, примирившейся со своим положением. Она у нас и посейчас садом заведует.

– Вы нам, матушка, – вмешался Порфирий, – только скажите, какая она – блондинка или брюнетка?

Матушка шутливо замахала рукою на Порфирия и даже пальцем ему пригрозила:

– Ка-к-кой! – С прежней светскою кокетливостью былой светской дамы сказала она: – И ни блондинка и ни брюнетка – а монахиня. Не напрасно волосы мы обрезаем да куколем покрываем. Платом лоб укручиваем, чтобы женскими прелестями никого не смущать. Монахиня Вероника не пожелала открывать тайну своего прошлого – значит, имела на то основание.

Вероника как будто стала скрываться от приезжих гостинников. Только ещё раз удалось Порфирию увидеть её, когда она работала в саду, и Порфирий стал после этого уверять графиню Лилю, что усмотрел на её верхней губе чёрный пушок, какой не мог быть у блондинки.

Графиня Лиля даже не на шутку рассердилась на Порфирия.

– Будет тебе! – говорила она, устраиваясь в каюте парохода, стоявшего в Яффе. – Сказал! Усики! Брюнетка! Что же, ты хотел, чтобы та страшная, на морском берегу, зарытая без молитвы – была нашей Верой? Нет – именно монахиня Вероника и есть наша милая Вера. У Веры всегда была склонность к мистицизму, к возвышенному. Мирское её не удовлетворяло. Подумаешь! Афанасию она отказала. Последнее время, перед тем как исчезнуть, помнишь, твоему отцу всё Евангелие читала. Неспроста это было. И всегда была такая скрытная. Где она ходила, с кем она виделась, разве мы когда-нибудь знали? Может, и тогда она молиться ходила, с Божьими людьми видалась… И я так счастлива, что мы наконец нашли нашу Веру… Так жутко было всегда думать о том, что мы видели тогда на берегу. Мне даже часто снилась она. Жаль, умер Афиноген Ильич… Каким было бы это ему утешением… А теперь – всё в порядке. Монахиня Вероника… И – красота! За садом ходит. Ишимская! Несказанная прелесть их Горний сад… Ты куда положил букет роз, что дала нам настоятельница? Вероника его резала. И банку с вареньем из апельсинов? Я такого варенья и не видала никогда. Цельными плодами сварено, и – сочно!.. Жалко, рецепта не спросила, как оно делается. Ну вот – банку на сетку! А качка будет, нам на головы и полетит – хорошо разве будет?

Оживлённая, красивая, – годы её не брали – Лиля пустила теперь в свой чёрные косы белые пряди – «poivre et sel» [229]– она устанавливала по-своему вещи в каюте «Царя».

Золотые зайчики, отражения маленьких волн на рейде, затейливым узором играли по белому, крашенному масляной краской потолку каюты. В круглый иллюминатор видны розовые скалы, белые дома, пальмы, миндальные деревья, смоковницы. Тихо и сонно плескало о борта парохода море. Порфирий сидел под иллюминатором и вспоминал Балканы и тот Восток, который он освобождал, проливая свою кровь и отдав сына по воле императора Александра II.

Всё было в прошлом, точно с тех пор целая вечность прошла.

Грустные мысли одолевали Порфирия.

Нет царя-освободителя, которого Порфирий крепко любил и за которого пролил кровь. Внезапно от удара, в Москве, в гостинице, умер кумир Порфирия Скобелев. Александровское прошлое кануло в вечность. Шли новые веяния, новые являлись люди, и строительство России шло быстрыми, но мирными темпами, и про государя Александра III говорили «царь-миротворец». Бедно одетая, по новому, утверждённому военным министром Ванновским образцу, армия вела работу незаметно, без былого парадного блеска, и не было больше разводов в Михайловском манеже. На новую дорогу выходила Россия. И в семье Порфирия сколько перемен… Недавно похоронил отца, без погребения лежат где-то кости Афанасия, и ушла Вера… И, конечно – Вероника не Вера… Вера – та, страшная, гнилая, на пустынном морском берегу. Была бы Вероника Верой, не подошла бы она? Не сказала бы слова привета, не расспросила бы хотя о дедушке?