Авенир Крашенинников - Горюч-камень

Моисей побледнел. Удинцев выставил бородку, словно собирался проткнуть ею бурлака насквозь.

— Дорога тебе долгая, неведомая, — продолжал Гришка, дернув бородку расстриги. — Поедешь на барже. Деньги мы внесли сполна, приказчик звание не спрашивал…

— Лежать будем, стерляжью ушицу похлебывать, — обрадованно засуетился Удинцев, но Гришка нетерпеливо остановил его:

— Моисей Иваныч с большим делом, а ты просто так шляешься. Кому из вас силы беречь?

— Вестимо, кому, — усмехнулся Удинцев. — Мне! Он дело сделает, на перине отдыхать станет. А я когда белый свет обойду?

— Шутки шутишь? — не понял бурлак.

— Вот что, ребята. Уговор дороже денег. — Моисей опустил укладку на край сходен. — Решил я лямкой идти — тому и быть. А Удинцев пускай купцом едет. Не все ему псом рыскать.

Гришка обнял Моисея за плечи, почти приподнял:

— Да уразумей ты, солены уши, что до Лаишева только силы копить. Дальше и в лямке и с сумой находишься!

— Глас Гришки — глас божий, — сказал Удинцев, вздохнув.

Трудно было не согласиться. Не для себя вышел Моисей в эту дорогу, оставил семью, товарищей. Когда-то Лазарев выезжал из Санкт-Петербурга на Урал, чтобы принести в дар своему десятилетнему сыну прикамские сокровища, обеспечить гвардейцу блестящее будущее. Теперь Моисей выезжал с Урала в Санкт-Петербург, чтобы те же сокровища передать своему сыну, десятилетнему приписному крестьянину, передать людям… «Господи, помоги ты мне добраться до царицы, рассказать ей про утеснения и беззакония, что творят ее своекорыстные чиновники!» Моисей перекрестился и быстро взбежал на баржу.

Мутные мусорные волны со шлепаньем обегали низкие борта, свернутый парус подремывал на смолистых веревках. На корме возвышалась дощатая казенка приказчика с узкою дверцей и окошком. Над ее плоской покатой крышей торчала железная труба, прикрытая сверху против искр воронкой. Приказчик в расшитой огневыми птицами рубахе что-то говорил лоцману, корявому безбородому старику. Приметив Моисея, оба обернулись.

— Прошу быть дорогим гостем, — с полупоклоном сказал приказчик.

Моисея удивила такая церемония. Видимо, встречали его по одежке. Еще накануне Гришка настоял, чтобы Моисей купил себе добрый синий сюртук и дорогие сапоги, подровнял бороду и волосы. Удинцев тогда только руками всплеснул: ни дать ни взять негоциант, да еще и при немалых деньгах…

— Прошу располагаться в каюте, — радушно продолжал приказчик. — Надеюсь, что вас не стесню.

«Грамоте разумеет и хитер», — подумал Моисей и толкнул дверцу.

В казенке был полумрак. Пляшущие солнечные зайчики бежали от окошка к стене, соскальзывали за чугунную печку, установленную на железном толстом листе. Слева и справа от нее чуть приметно желтели нары, а посередке казенки стоял низкий квадратный столик.

— Вот наш дворец. Скоро отдадим концы, а то, неровен час, Лазарев опередит.

Моисей вздрогнул, потер ладонью лоб. Приказчик предупредительно указал ему постель, между делом назвал себя Семеном Гоголевым. Осторожно достал из ящика странный инструмент, похожий на балалайку, только округлую и выпуклую, взял в тонкие пальцы косточку.

— Всегда перед дорогой играю, — смущенно улыбнулся он. — Чтобы удача «Бабе Яге» была.

Тихие журчащие звуки нездешней песни потекли по казенке. То тягуче темные, как смолистый бор, то забрызганные солнцем, словно россыпи освобожденных от земли самоцветов, они переливались, притухали, загорались сызнова. Гоголев произнес что-то на непонятном Моисею языке, спрятал инструмент и вышел.

— То-овсь, — прозвучал над рекою его властный металлический голос.

Терпкие запахи затопленного берега, смолы, воды и солнца ударили в дрогнувшие ноздри. Моисей зажмурился, оперся о борт. Бурлаки и среди них Удинцев ловко отдали канаты, взбежали на баржу, стали у четырех потесей, развернули каждую. У кормовой расставил сухие ноги лоцман, крикнул:

— Держать парус вполдерева!

Махнув Моисею рукой, Гришка хищным прыжком подлетел к парусу, Удинцев и несколько парней потянули веревку. Парус простонал радостно, освобождаясь из плена, неуверенно скособочился и вдруг выпрямился под ветер. Все закрестились. Буйная, громогласная пристань подвинулась влево и стала медленно затихать, отдаляясь.

— Пошли? — удивился Гришка. — Пошли-и! — крикнул он во всю силу своих легких, и притаившееся эхо разом подхватило последний звук и пошло с ним, загуляло по берегу. Удинцев козлиным голосом распевал псалмы. Рыжий парень-наметчик опускал в воду мерный шест и кричал лоцману, словно сообщая некую великую радость:

— Невступно! Невступно! Под таба-ак!

Было солнечно, светло, ярко. Моисей подставил лицо под ветер, неподвижно смотрел туда, где в лиловатой дымке растворялись последние строения Перми. Но никак не растворялись, резко стояли перед глазами кизеловские домницы, печальное трудное лицо жены, разметавшиеся во сне Васятка и Ивашка. Моисей задохнулся, вбежал в казенку, упал на постель, плечи его тряслись, будто придавленные непосильным грузом…

— Нам пофартило — к Семен Петровичу попали. Непохожий он на иных-прочих. Челове-ек. Два годка по Каме бегает.

В голосе говорившего было столько доброты, что Моисей невольно прислушался, выглянул в окошко.

На корме, под самой стенкою казенки, сидели три бурлака, распивая дарованные «посошком на дорожку» чарки.

— Не грех и нам закусить, — заходя в казенку, весело предложил Семен Петрович.

Он ловко добыл из сундучка пузатенькую бутылку, две серебряные стопки. Шустрый веснушчатый паренек неслышно поставил на стол тарелку с горою икряников — сбитых с икрою блинов, положил вяленые ломти красной рыбы каварды и исчез.

— При себе держу, — кивнул ему вслед Семен Петрович. — Макаркой звать. После Петра Великого все рязанцы Макарами стали. Встретил он будто бы в Рязани кряду трех Макаров и сказал шутя: «Буде ж вы все Макары!»… Однако ж лучшие в России целовальники, половые и рыболовы… Ну, за знакомство и добрый путь нашей «Бабы Яги»!

Он говорил, а сам все поглядывал на Моисея, все подливал в его стопку, словно хотел оторвать гостя от горестных дум.

«Баба Яга» бодро ковыляла по речной дороге, следом бежали еще четыре строгановских судна. Семен Петрович рассказывал, что велено ему доставить соль в село Богородское в соляные амбары. Соль! Моисей вспомнил страшные повести о строгановских варницах. Там кожа пластами спадает с живого человека, мутными струями вытекают глаза. А в баржу эту соль грузят будто бы нагишом, потому что одежду после погрузки надо выбрасывать. Моисей не спрашивал об этом, больше молчал и слушал. Новая, непривычная жизнь разворачивалась перед ним, и надо было разобраться в ней, ее понять.