Авенир Крашенинников - Горюч-камень

Через несколько дней Лазарев гостил у пермского губернатора. Знать и купечество приняли столичного гостя и богатейшего на Урале заводовладельца с пышностью и почетом. Инвалидный оркестр на роговой музыке исполнил кантату в честь его прибытия. Вертлявый человечишка, местный Державин, вытягивая красные руки из коротких рукавов сюртучишка, преподнес Лазареву текст кантаты, собачьими глазами лизнул лицо.

— Звать как? — спросил заводчик, осененный внезапной мыслью.

— Мещанского званья человек Аркашка сын М-мухин.

Лазарев собственноручно наполнил бокал вином, поднес оробевшему пиите. Тот выпил, закричал стихами.

— Изрядно, — сказал Лазарев. — Утром перепишешь и принесешь лично мне.

Дамы в старомодных, времен Елизаветы, платьях весело аплодировали, ахали по-французски, играла музыка, пиита рыдал от избытка чувств.

Наутро он вошел в отведенную Лазареву комнату, изжеванный страхом. Лазарев притворил дверь, долго разглядывал пииту, на лице которого были острым резцом набросаны все человеческие пороки. Заводчика не интересовали вирши, лежащие на столике и дрожащие вместе с их творцом. Ему важно было понять, сможет ли этот мещанского званья человек Аркашка сын Мухин выполнить его план, который окончательно созрел за ночь…

Еще вчера губернатор пригласил гостей прокатиться по Каме на тройках, пострелять зайцев. По просьбе Лазарева приглашение было послано и Щербакову. Удивленный и польщенный столь невероятной честью, ходатай по судебным делам, потирая липкие ручки, с раннего часа терпеливо ждал в зальце губернаторского дома, куда нехотя впустила его охрана. Он намеревался доложить своему благодетелю о последнем доношении, доставленном некогда в Пермь кузнецом Евстигнеем. Все бумаги, связанные с делом об открытии в лазаревских дачах горючего камня, серебряных и золотых россыпей, были надежно погребены в самых пыльных закоулках архива. Отыскать их мог только один Щербаков.

«Господин Лазарев будет премного доволен», — думал он, потирая ручки. Он, конечно, не скажет заводчику, что решил недавно на всякий случай снять с этих документов копии — для собственного интересу.

Неожиданно из-за колонны вывернулся тощий человек, пьяненько икнул, извлек из кармана бумагу и нараспев, помахивая красной рукой, прочел вирши, в которых значилось, что такой-то господин Щербаков прячет важные государственные документы в подвале. Дальше следовал припев о корыстии чиновника Щербакова, берущего взятки за сокрытие сих бумаг.

— Д-дай сюда, — в ужасе прошептал Щербаков.

Колонна пошатнулась и стала медленно падать на него. В животе заскучало. Как узнали, как! Ведь завтра, завтра вся Пермь услышит про это, услышит Лазарев, и конец всему, а там пытки и в лучшем случае — железы да Сибирь!

— Дай сюда. — Он протянул к виршеплету трясущуюся руку.

Пиита хрюкнул и исчез, как привидение.

— Уж не почудилось ли мне, не почудилось ли? — уговаривал себя Щербаков. — Ведь никто же знать не мог… Господи, поставлю тебе!.. Да что же это такое, что же такое!..

— Лошади поданы! — раздался трубный бас.

«Пошлю, все пошлю в Санкт-Петербург. Защиты от Лазарева попрошу». — Щербаков держался за колонну, стучал по ней лбом.

Послышались оживленные голоса, по лестнице спускались знатные горожане в шубах на собольем, горностаевом, лисьем, беличьем и кошачьем меху. Следом за ними двинулись и те, у кого шубы были подбиты рыбьим мехом. Холод колонны несколько отрезвил Щербакова. Завтра же он решил уничтожить опасные бумаги, а там пойди докажи, что в виршах не клевета. Изворотливый ум ходатая по служебным делам находил лазейки и не в таких передрягах, тем более и Лазарев не заинтересован, чтобы бумаги попали в руки Берг-коллегии.

Вот он, Лазарев, с самой красавицей губернаторшей. О господи, дай силы! Только бы он пока ничего не узнал! Его гнева больше всего опасался ходатай. Бочком-бочком стал Щербаков подбираться к заводчику.

Но, увы, надежды ходатая оказались тщетными. Брови Лазарева гневно взметнулись. Поцеловав губернаторше ручку, он двинулся к Щербакову, как гора на оцепеневшую от ужаса мышь. Едва Щербаков открыл было рот, Лазарев вынул из кармана бумагу, сунул обратно.

— Две копии… Так это ты не давал ходу государственно важным документам! — с глухой угрозой сказал он и улыбнулся приближающемуся губернатору. — Вот прошу любить да жаловать — мой друг и советчик господин Щербаков.

— Много наслышан о его бескорыстии и усердии в службе отечеству, — милостиво пророкотал губернатор и, чтобы сделать сановитому гостю приятное, протянул ходатаю собственное ружье с великолепным посеребренным ложем и гладким стволом.

Шатаясь, принял Щербаков бесценный подарок, в беспамятстве упал в возок.

Со звоном помчались порывистые тройки вдоль сверкающей белизною Камы. Укатанная дорога летела под копыта, холодный ветер жег лицо, высекал из глаз слезы. Обрызганные белой пылью до бровей ямщики свистели, гоготали, Лазарев, распахнув шубу, сдвинув на затылок шапку, размахивая руками, что-то кричал губернаторше.

У кромки леса тройки остановились, от коней шел пар. Опытные егеря разводили веселых господ по наметанным местам. Внезапно ахнул выстрел. Ходатай по судебным делам Щербаков лежал у куста. Из ствола дареного ружья вилась голубоватая струйка, ускользая в сугроб. Лазарев на мелкие клочья изорвал вирши, глубоко втоптал в снег.

Через день он выехал в Кизел.

Судьба алмаза Дерианура и судьба горючего камня становились схожими: и тому и другому приносились в жертву человеческие жизни.

Дышалось хорошо. На распахнутом белесом небе светило мартовское редкое солнце. По старым развесистым березам с человечьей руганью скакали черные носатые птицы, похожие на чиновников Горного управления.

И на Урал потянется всякая перелетная птаха. Эх, иметь бы крылья, слетать на родное гнездовье. Но нет крыльев, как не было их у той птицы, что сделал когда-то, давным-давно, в Кизеле Васятка.

В тулупе было жарко. Подвязав его за рукава к заплечной котомке, Моисей пошел в одном залатанном своем кафтане. Сороки, крутясь на столбах, провожали рудознатца злобным стрекотаньем. Моисей погрозил им пальцем, свернул на боковую тропу. Петляя меж деревьями и сугробами, тропа шла в обход солдатских застав и подводила к задам деревенских изб Гатчины.

Лохматая курносая собачонка с рычанием выскочила иод ноги сквозь проломанные колья ограды.

— Пашка, цыц, — отозвал ее худосочный мужик, словно прикусивший изнутри щеки, оглядел Моисея, пригласил нехотя в избу.

Изба скособенилась, будто кто-то хрястнул ее кулаком по соломенной крыше. В душном полумраке копошились ребятишки, надтреснутый женский голос тянул: «О-о-о-о-о…».