Авенир Крашенинников - Горюч-камень

Все это передавала Палену, генералу Бенигсену, Нижите Панину и Платону Зубову женщина средних лет, не утратившая еще удивительно приманчивой красоты. Лазарев знал, что Ольга Жеребцова, добрая сестрица Платона Зубова, не утратила и других качеств, свойственных прекрасному полу. По-видимому, ценил это и лорд Витворт.

В полумраке комнаты трудно было разглядеть лица. Но Лазарев видел холодную непроницаемую маску Палена, видел напускное добродушие и хитрую простоватость Никиты Панина, видел двигающуюся беспрерывно тяжелую челюсть Бенигсена. В поблеклых глазах Платона Зубова светилась ненависть. Если бы видел это Павел! Лазарев чувствовал себя удовлетворенным. Теперь и он, как Строгановы, переживал временщиков и царей, ничуть не поколебавшись на своей золотой почве. Но вот он собирается свергнуть императора, а с мужиками сладить не может! В конечном счете все связывается в один узел: с одной стороны, мужики подкапывают его золотую почву, с другой — император, в нелепом союзе с ними, тоже запускает костлявую руку в его карман. Значит, нужно убрать Югова, а потом при помощи императора покончить с преображенцами, а затем рассчитаться с самим Павлом…

Пока вельможи плели козни, а потом глядели персидские пляски, Лазарев отдавал необходимые распоряжения.

День за днем доносили ему, что сэр Барк старается отработать полученные от Лазарева деньги, что Берг-коллегия выхлопотала Югову и Иванцову нужные бумаги. Лазарев даже знал, что скопленные за время пребывания в лазарете три рубля из выплачиваемых заводчиком грошей Югов передал чиновнику Полыцукову…

Но Югов все жил! Отгремели мартовские грачиные песни, на Неве вспузырился лед, скидывая солдатские лямки дорог. На проспектах появились женоподобные петиметры в летних шляпах. Весна пробивалась с моря.

Лазарев торопил лекаря.

— Беспокойства не имейте. Весной чахотка пиф-паф убивает, — увещевал сэр Барк.

Но все чаще англичанин недоуменно поднимал плечи. Югов жил. Почему?

— Почему? — гневно спрашивал Лазарев, когда ему обо всем этом доносили.

В окошко заглядывала ветка тополя. На ее гладкой зеленоватой коре пупырышками сидели почки. С каждым днем они зримо взбухали и однажды вдруг треснули, чуть приобнажив нежные полоски. Быстрые капельки лучей весело стекали по ним к стволу.

«Скоро просохнут дороги, и в путь», — радовался Моисей.

Родная земля, набранная когда-то в ладанку на заснеженной дороге, пахла весною, аббас Федора Лозового прилипал к пальцам.

Все, Федор, кончены наши мытарства. Помнишь, говорили мы о горючем камне. Вся Россия — горючий камень… Я это понял… Кое-кто до сей поры думает — не загорится. Загорится, дай только побольше огня. Я это увидел… Трофим Терентьич научил углядывать силы, которые таятся в камне… Углядел я их… Углядел…

Явь и бред перемешивались, стекали каплями по ветке.

Лекарь сэр Барк поместил Моисея в отдельную комнатенку с решетчатым окном. Здесь никто не мешал думать, никто не мешал беседовать с побратимами, которые навещали его, с побратимами, которых приняла на вечный покой все рождающая и все вбирающая в себя земля. Моисей давно понял, что Тихон, так же, как и Василий Спиридонов, так же, как отец Удинцев, никогда не увидит ни одной былинки на родимой земле. Никогда!.. Надо, надо выжить, надо за всех выжить! Добраться к Каменному поясу!.. Их именами рудники и шахты назовем… Детишкам о них расскажем… Детишкам!

Перед воспаленными глазами его проходила вся бродячая и бродящая Россия, он снова и снова перебирал в памяти весь огромный и тяжкий путь, превыше всяких драгоценностей обогативший его… Вот говорил горбатый плотинный: стена, которую не прошибешь. Прошибли!.. А?.. Прошибли. Если бы пошел на нее один, с голыми кулаками, слег бы рядом, искровянив казанки. Сколько людей помогало, сколько! Не хватит пальцев, чтобы пересчитать… А почему помогали? Нет, скажи, почему? Народ — правду чует!

Моисей падал на скрипучую койку, вытирал потный лоб.

— Оу! — поражался лекарь, сжимая волосатыми пальцами руку Моисея. — Карашо!

Однажды сэр Барк вбежал, суетливо повертелся вокруг рудознатца, залопотал, что пожаловал сам Нартов и Моисею надо сказать, как здесь хорошо врачуют. Он ласково похлопал Югова по костлявой спине и засеменил к выходу.

Нартов в пышном парике и строгом темном кафтане недовольно поморщился, войдя в спертый воздух комнатенки, движением руки отослал лекаря.

— Ждем вашего выздоровления, — сухо сказал он.

— Да я уж здоров, ваше превосходительство. Могу хоть сейчас.

— Найдут ли горючий камень и руды, зависит от тебя, — не меняя тона, продолжал Нартов. Руки его чуть приметно дрожали.

— Ну, не только от меня, — возразил Моисей. — Данила Иванцов да Еким Меркушев стали добрыми рудознатцами. Они помнят все места, где мы пробили шурфы…

— Опасаюсь, доберетесь ли вы в безопасности до Кизела, — проговорил Нартов. — В тридцати двух губерниях крестьянские волнения.

— Верно! Верно! Все верно! — горячечно обрадовался Моисей. — Говорю: вся Россия — горючий камень.

Нартов сурово промолчал. Накануне император вызвал его во дворец, брызгая слюною, долго поносил за бунтарские речи, произнесенные рудознатцами в Берг-коллегии.

— Смотри у меня! Графы и князья теряют головы! За ученость только спасен!

— Югов смертельно болен, ваше августейшее величество. И прерывать его было неосмотрительно: мог разволноваться и не докончить своих показаний, весьма и весьма полезных для отечества.

Император закончил аудиенцию. Оказывается, причина была не только в рудознатцах. Под большой тайной придворный пиит Нелединский-Мелецкий сообщил президенту, что против него ведется подкоп и готовится приказ Павла об удалении Нартова с поста. [2] В том же 1797 году этот приказ был издан. С 1801 года, после государственного переворота, А. А. Нартов до конца жизни был президентом Академии наук.

«Только бы успеть и помочь хоть бы этим уральским рудознатцам», — думал Нартов, слушая отрывистые слова Югова.

Он видел, что часы главного рудознатца отбивают последние удары. Вот так же в конечные мгновения жизни своей был оживлен и бодр отец Нартова — токарь-ученый. И блистающие глаза, и острый румянец на проваленных щеках — знаки огромного пожара, сокрушающего последние постройки человеческого организма.

— Сколько тебе лет, Моисей Иванович? — неожиданно для себя спросил Нартов.

— Скоро тридцать семь… Впереди еще много!.. Оправлюсь, войду в силу — мне бы только воздухом подышать уральским! Сколько еще кладов земных отыскать можно!

— Ну, прощай, Моисей Югов, может быть, когда-нибудь встретимся, — проговорил Нартов и быстро шагнул к дверям.