Аркадий Савеличев - Последний гетман

– Господыня… никак мой Кирилка?..

Он столбом торчал, пока высокородный… высокорослый!., пан, обратившись в брата, тискал его в объятиях, а ясноглазая пани, потряхивая светло-золотистыми волосами, смеялась:

– Да задушите вы друг дружку, право!

Месяц всего и прошел с тех пор, а Кирилка уже все понял и все осмыслил своим хохлацким умом. Славно приженился старший братец! Живи – не тужи. Одного не понимал – чего им мало? Шепчутся по углам, какие-то важные люди взад-вперед ходят, офицеры к тому ж, развеселье сплошное, с угрозами напополам: «Не потерпим! Веди нас, матушка! Хватит твоего уничижения! Иль грудь в крестах… иль голова в кустах!…» В закоперщиках-то не один брат был, поважнее и посановнее его крутились возле матушки… да что там – молодицы-раскрасавицы Елизаветы! Само собой, никто с Кирилкой в разговоры не пускался. Брат Алексей – и тот на все вопросы отмахивался: отстань, мол, и без тебя тошно!

А как отстанешь? Когда настал этот сумрачный, страшный вечер, он без спроса вспрыгнул на запятки саней, в которых уже сидели Елизавета, брат Алексей, еще двое высокородного облика заговорщиков, а обочь скакало несколько лихих офицеров, не со шпагами, как брат, а с палашами наголо. Лихо было и Кирилке: на шпагу он, еще по казацкому своему званию, права не имел, но из домашней схоронки выдернул. Как бывало батька Розум, ломать о колено не стал – сбоку, как и старший брат, прицепил. Знай наших! За этот месяц его тоже – на панский ли, дворянский ли лад – приодели, хохлацкий язык маленько пригладили, шпага как раз к новому кафтану пришлась. Вот пистоля, как у других, за пояс не нашлось. Не валялись они здесь, будто шпаги у батьки, по чердакам. Но горд был и самонадеян Кирилка. Когда один из офицеров, скакавших обочь, передавал флягу с коня на конь, заметил и его рьяную рожу, тоже сунул флягу. Он в подражание другим лихо влил в глотку. Офицерик, и всего-то чуть старше его, похвалил:

– Так-так, Кирилл, не отставай от нас.

– А як жа, не отстану!

Брат Алексей, занятый горячими разговорами со своими приспешниками, только сейчас заметил младшенького, махнул было:

– А ну брысь домой!

Но цесаревна, всем правившая здесь, остановила горячую руку:

– Охладись, Алешенька. Пускай привыкает. Иль не твоей крови?

Что-то такое шепнула на ухо, что брат Алексей хмыкнул:

– Гы-гы… моя господыня!…

Но гыкать было уже некогда. Рядом с санями и скачущими офицерами пешью, но не отставая, бежали гренадеры. Как оказалось, встречающие. Вся остальная гренадерская рота стояла уже в строю. Уму непостижимо! Цесаревна Елизавета, как заметил Кирилка, в кирасе поверх платья и в накинутой кем-то – да кем же – братом Алексеем! – на плечи собольей шубе – встала перед строем на колени, с крестом в руке. Слова Кирилка слышал, как бывало в Лепешках с церковного амвона, – восторгом обметали душу:

– Ребятушки мои… клянусь умереть за вас!… В ответ – будто пушечный залп по шеренгам:

– Матушка Государыня, клянемся… наша Государыня… умрем за тебя!…

Надо было видеть, как светло она рассмеялась:

– Умирать-то погодите. Еще Зимний дворец не взят.

Прямо от Преображенских казарм всей ордой и двинулись на Зимний дворец. Какой уж там строй! Двое саней с главными заговорщиками, конные офицеры – и пешей рысью гренадеры. Вдоль всего Невского, как по дворцовому паркету!

В конце Невского, пошептавшись в санях, решили идти пешью. Чтоб лишнего шуму не поднимать. Во дворце ведь не без охраны. Кирилка слышал такие имена, как Миних, других громких генералов. Поди, воители еще с петровских времен.

Смело спрыгнула в оснеженную грязь из саней цесаревна Елизавета, ее тут же подхватили на руки брат Алексей и, под стать ему, рослые гренадеры. Так на руках на ступеньки дворца внесли. Те же гренадеры, с примкнутыми штыками, уже и расчистили путь – кого повязали, кому слишком ретивый рот заткнули.

Офицеры выхватили шпаги. Выхватил свою оржавленную чердачную шпажонку и Кирилл. У брата Алексея хватило еще нахальства посмеяться:

– Ну, воитель!… В санях оставайся. Без тебя обойдемся.

Не слишком-то противилась охрана, бросала оружие и склоняла повинные головы. Только четверо офицеров не хотели сдаваться, отмахивались шпагами от штыков, а один, с пронзительно визгнувшей шпагой, бросился на цесаревну. Брат Алексей загородил дорогу. Тоже ведь был при шпаге, но, как и Кирилка, видно, не умел с ней управляться, – просто схватил нахального приспешника и бросил на гренадерские штыки. Закололи бы в минуту, да цесаревна закричала:

– Нет-нет, не надо крови!…

Не могли ослушаться гренадеры. Шпагу незадачливого офицерика просто изломали, а самого, поколотив, связали.

Дальше, в глубь дворца, цесаревна передом пошла. Правда, обочь брат Алексей с обнаженной шпагой, и офицеры, многие с палашами, и гренадеры со штыками.

– А ты… холява хохлацкая!…

Кирилка не посмел противиться очередному окрику брата, остался возле каких-то дверей, по всей видимости, спальных.

Пожалуй, слишком крепко там спали! Немного времени прошло, как из распахнувшихся дверей вышел брат Алексей с малюткой на руках, который и был до сего времени царем российским, Иоанном Антоновичем, а за ним его мать, правительница Анна Леопольдовна, ее париком прикрывшийся герцог-муженек, и чуть позади – грустно поникшая цесаревна Елизавета. Как подметальщица всего этого дворцового сора… Такое у нее было сердце, даже в эти минуты, жалостливое: поцеловала сопящего на руках у Алексея только что свергнутого императора со словами:

– Бедное дитя… Твои родители в твоей судьбе повинны. Пожалуй ко мне в гости… государь мокрозадый!

О том шепнул, отрясая пелены, смущенный Алексей. Елизавета хмыкнула:

– Дождичек – да во благо!

Уже огромной толпой, конной и пешей, возвращались обратно. Маленький и бедный дворец цесаревны не мог вместить всех. Кирилка слышал, как распоряжался, кому-то передав на руки свергнутого императора, брат Алексей, как-никак камергер цесаревны… Господи, да сейчас уже Государыни! Зычно покрикивал:

– Все, что есть в здешнем погребе, – на двор! Тащи столы, стели там досцы. Мало! Послать интендантов в Зимний дворец, к тамошним погребам. Гуляй, преображенцы!

«Лихо! – думал восхищенный Кирилка. – Хозя-яин!…»

С этой мыслью он перебегал из комнаты в комнату, в густой толпе всем, конечно, мешая. Но его не бранили, а кажется, даже считались. Шепот слышался:

– Бра-атец его сиятельства…

– Тож потребен фавор…

– Судьба, она кака-ая златокудрица!… Пожалуй, это уже относилось к самой цесаревне… да нет – Государыне! – скинувшей кирасу, шубу и плат подорожный. Золотисто-светлые волосы рассыпались по плечам и, кажется, высекали искры, заражая всех преданностью и весельем. Поласковее, чем у брата Алексея, но голос ее тоже требовательно разносился по комнатам тесненького, заштатного дворца: