Аркадий Савеличев - Последний гетман

– Это лучше, чем неотесанный Орлов! – заговорщицким тоном шептала она на ухо, неизменно проигрывая.

Нарочито флегматично Кирилл Разумовский, ее более везучий партнер, уточнял:

– Это который? Их же трое, даже четверо, если московского считать.

Екатерина Дашкова категорично закрывала глазки кукольными ручками:

– Григорий!

– Герой Грос-Егерсдорфа. Так ведь он же пораненный вроде?

Иногда в слезах отбегала от него весталка, бросая карты. А чего судьбу делить, она сама придет, когда надо. Если о Понятовском еще и в прошлые годы знали, так что могли знать об Орловых? Полгода назад и слыхом не слыхали. Кто они?.. Говорили, по фамилии – Адлеры. Вроде как из немецких колонистов. Без роду, без племени. И вдруг выскочили. Григорий состоял при пленном немецком генерале Шверине и через то приблизился к Петру Федоровичу; Алексей, прозванный Алеханом, просто силач и красавец; младший Федор – прапорщик Измайловского полка. Однако храбры и отчаянны были братья, а Григорий еще и ранен при Грос-Егерсдорфе, хотя будто он один, сколько там положили народу! Но вели себя братья так, словно век жили во дворцах. А уж куролесили!…

Дашкова с восторгом оповещала:

– Нет, вы послушайте, что они этой ночью вытворили! В Фонарном переулке, где беспутные девки живут, вывеску над вторым этажом подняли: «Институт для благородных девиц». А будочников, которые вывеску хотели снять, избили, а потом вином упоили!

– Эко диво, – пытались возразить. Она находилась еще пуще:

– Намедни же у гробовщика, что на Мойке, еще хлестче вывесили: «Свадебные обеды»…

Ей и тут хотели возразить, но Кирилл Разумовский жил на Мойке, поддержал:

– Сам видел, превосхитительно!

Ему становилось скучно при таких разговорах. Понятовский ли, Орлов ли… ему-то какое дело?..

Одно понимал: краем уха и Екатерина Алексеевна эти пересуды слышала. Когда она входила, смешки стихали. Весталка принималась ее обнимать и увлекала на какой-нибудь дальний диван, чтобы наедине вволю пошептаться.

Разразилась над Петербургом страшная июньская гроза. В ее огненном сиянии неширокая Мойка казалась Невой, вышедшей из берегов. С крыш, захлестывая водостоки, лилась вода. Окатывало сияющими брызгами и балконы. Многочисленная челядь, наполнившая новый, каменный дом Кирилла Разумовского, металась по этажам, словно обычный кабацкий люд; грозный хозяин в отсутствии хозяйки на них не покрикивал. Он стоял на балконе, хорошо укрытом архитекторами; небушко гневалось не на шутку. Старый, ко всему привыкший слуга, выйдя из комнат, накинул на плечи офицерский суконный плащ.

– Промокнете, Григорьич.

Ему разрешалось так называть графа. Обязанностей по дому у него никаких не было, разве вот плащ накинуть да успокоить свои древним, как небо, присутствием.

– Принеси вина, Платоша.

– Принес уже, Григорьич, – лукаво пошамкал беззубым ртом слуга, зная, что его сиятельство не обнесет бокальчиком.

Маленький серебряный подносик сам собой оказался на балконном столике. Кирилл присел в кожаное креслице, слуга остался стоять; если бы хозяин даже приказал, приказ не исполнится. Место свое старик знал: у плеча хозяина, на своих слабых, но верных ногах. Одно давал себе послабление – называть ясновельможного Григорьичем. Наверно, потому, что слуга был подарен старшим братом, а тот ведь тоже Григорьич. Людей по всем городским и загородным домам скопилось столько, что братья не знали, куда их девать. По доброте давали приют в старости.

– Как думаешь, Платоша, успела Катерина Ивановна доехать? – давненько вынутое из погреба вино тревожным вопросом охладил.

– До Гостилиц мы, бывало, с тем Григорьичем… – под такое раздумье пришлось маленько повременить. – Мыслю, что на подъезде, а тамо лес укрывает, под елями ничего.

– Ну ладно, выпей еще да и ступай на печь. Значит, в нижние кухни. Успокоил старик своим кряхтением, и ладно. Есть о чем подумать…

По замыслу или по случаю отправил семью подальше от страшных дворцов? Одно – жена не изводит своими причудами, а другое – остережение неизбежное. Июнь не окончится ласковым солнцем. Сыновей еще раньше отселил в особый, нанятый для них дом, чтоб не цеплялись за женские юбки, не заражались истерикой, а дочки хоть и при матери, но пускай побудут у старшего брата. И безопаснее, и брату в радость; со смертью Елизаветушки он стал быстро стареть. Хватит с него и одного переворота!

«Револю-цья!» – говорит воспитанная на французский лад Екатерина Дашкова. Он говорит проще: «Божья кара». После поездки в Шлиссельбург это уже стало ясно. Страшится короны Петр Федорович, да, страшится… Не потому ли медлит с коронацией? Умудренный и любимый им Фридрих ведь чуть не кнутом подгоняет: пора! Майн Гот! Он занимается реформами этой необъятной, непонятной страны, когда и Государем-то в полном смысле не является. Известно, русские не примут Государя некоронованным, назовут его самозванцем; чего доброго, в пушку вместо ядра затолкают да пальнут на Красной площади. Так нет же: не успели похоронить его дражайшую тетушку, очень ревностную к православию, как он издает Указ, разрешающий всем бежавшим раскольникам вернуться в Россию, и более того – свободно исповедовать свою веру и совершать обряды. Чудо! Чудеса у русских в чести; внук Петра Великого сам попал в раскольничью секту, искупает грехи деда. В самых глухих углах уже нарисовали и облик этого внука: праведник-схимник, с черной раскольничьей бородой, вожеватый да ласковый. Даже царице-немке грехи прощает…

Не успели раскольники возрадоваться, как новый Указ: ать-два – отобрать у православных церквей и монастырей земельное имущество и лишить их права пользоваться крепостными крестьянами. Ни Иван Грозный, ни Алексей Михайлович, ни Петр Великий – на то не решались; он росчерком пера все уничтожил! Заволновалось и черное, и белое духовенство; слух пошел – грозит иконы повыкидывать из церквей. Лютеранская церковь строится незнамо для чего, сам в эту церковь ходит. Неуж в России введут лютеранство?!

Дальше – больше. «Указ о вольности дворянства». Хотя оно, дворянство-то, в любой момент могло подавать в отставку, а при Елизавете Петровне и вообще чувствовало себя вольготно. Но уничтожая эту привилегию – служить, как бы уничтожали и само дворянство. Само собой, говорили и в темном народе, и в паркетных залах, скоро последует освобождение крестьян…

Пожалуй, самым ретивым защитником русской «самости» стал прусский король Фридрих. Он был постарше и помудрее. Без всякого уважения к русскому престолу советовал – да что там – повелевал! – не торопиться со всякими нужными и ненужными реформами, а поскорее короноваться, чтоб власть свою укрепить. Его верноподданный русский Государь по-мальчишески глупо отвечал: «Как можно! Венцы не готовы».